Марина Литвинович: фиг с ней с цензурой, я — мать!
Марина Литвинович: фиг с ней с цензурой, я — мать!
Литвинович знают. Как одну из создательниц «Русского журнала». Как важную сотрудницу ФЭПа. Как шеф-редактора «Страны.Ру». Как главного консультанта провальной избирательной кампании СПС 2003 года. Как деятеля «Комиета-2008» и активиста правой оппозиции. У Марины как гуманитарного технолога интересная судьба. Думается, с ней и о ней важно поговорить. Этот текст был подготовлен для другого издания. Однако его редакция отказалась «предоставлять трибуну такой… как Литвинович». Тогда интервьюер решил: если Бен Ладену на трибуну можно, а Литвинович — нельзя; если рисовать эту женщину исчадием чёрного пиара — в порядке вещей, а выслушать её — как бы даже и не этично, то надо отдать интервью в другое место. Так текст оказался в Со-Общении. И мы его опубликовали. Потому что наша профессия такова, что под удар попасть может каждый. Так должны же люди иметь шанс объясниться.
— Мы беседуем вскоре после того, как тебя арестовали во Владикавказе, а московские электронные СМИ завопили: «Опять эта Литвинович!» Что это тебя — известного сетевого деятели и консультанта — понесло в экстрим?
— Во Владикавказе был организован митинг региональным отделением Объединенного гражданского фронта, приуроченный к событиям 13 сентября 2004 года, когда в первый раз было заявлено, что в России отменяются выборы губернаторов. Я считаю, что, приняв такое решение, власть отступила пред террористами и сдала наши гражданские права и свободы. То есть это был митинг в защиту Конституции. Мы решили, что и на плакатах будут исключительно цитаты из Конституции. И вот люди вышли на Площадь свободы (смеется. — С.М.), держа в руках цитаты из Конституции, в основном такие, которые кажутся чудовищными. Например, о том, что граждане России имеют право на бесплатное образование. Что цензура СМИ запрещена. И так далее…
— Это был заявленный митинг?
— Ситуация была такая. Мы за 15 дней подали заявку, но никакой реакции не последовало. Как известно, заявки на митинги носят уведомительный характер, так что он планировался всё равно. За три дня нам предложили перенести митинг на другое место. Но это было уже не реально, потому что шло оповещение, обзвон, так что мы решили проводить всё же в первоначально заявленном месте.
— Почему митинг был запрещён на площади?
— Они не любят, когда там проходят манифестации. Это место — центр Владикавказа. Там расположены парламент и суд. Там же — офис руководителя Северной Осетии. Но площадь — большая. До того же суда достаточно далеко, и требуемые законом
— Скажи честно, когда ты узнала, что митинг запрещён и его нужно перенести на другое место, ты разве не подумала, потирая руки: «Вот как хорошо, они говорят перенести, а мы не можем перенести. Будет скандал».
— На самом деле, я не первый раз с этим сталкиваюсь. Заявка подаётся в сроки, предусмотренные законом, но потом начинаются проблемы. Начинают запрещать, переносить, и я всё это считаю незаконным, потому что в том законе, который есть, сказано, что заявка носит уведомительный характер.
— Но всё равно — это была сознательная конфронтация с властью?
— Мы действовали по закону. Наша задача была уведомить, и мы уведомили. Это была мирная форма выражения нашей политической позиции, никаких нарушений мы не совершили. Это наше право.
— Интересно, почему вы — оппозиция — в том числе и московская, придаёте такое значение Кавказу? Считаете, что российское общество можно «поджечь» кавказской темой?
— Давай будем разделять Северную Осетию и Кавказ вообще. Я много где побывала в последнее время, и знаю, что Северная Осетия — особый случай. Потому, во-первых, там преобладают православные. Люди, которые не могут представить себя без России. Очень русские, российские люди. Они отличаются от людей, живущих в Ингушетии или в Чечне. Или даже в Дагестане.
Северная Осетия — это такой форпост России. Они так считают и сами так говорят. Во-вторых, события, которые произошли в этой республике, я имею в виду Беслан, повлияли на весь мир и на этих людей в том числе.
Я видела, как там зародилось гражданское общество! Можно написать целый труд о том, как, к сожалению, исключительно в результате чудовищной трагедии там появилась большая группа людей, которые начали учиться отстаивать свои права.
Конечно, их к этому привела гибель их детей, но за год они превратились в активный элемент гражданского общества, и нам на них нужно реально равняться. Причём, там не так много людей с высшим образованием, они — обычные домохозяйки, но, тем не менее — лидеры гражданского общества
— Будем считать, что твой мотив понятен. Но с точки зрения большой политики и большой России — здесь ведь не воспринимает эти проблемы как свои. Все социологические опросы показывают, что интерес россиян к Кавказу, в общем-то, минимален. Так можно ли на этой теме накачать политические мускулы?
— Мне очень хочется — не из политических, а скорее из человеческих соображений — донести до той России, которую ты называешь «большой Россией», что Кавказ ей не враг. Там живут очень хорошие люди.
Мне кажется, нужно показывать России настоящий Кавказ и для этого я привозила туда журналистов. Нужно объяснять, что он не такой, как показывают по телевизору. Ведь его показывают исключительно так, что там либо что-то взрывается, либо Кадыров-младший болеет за команду «Терек».
А там живут такие же люди, как и везде, и очень хочется, чтобы они были нам знакомы. Я очень рада, что у меня там появилось много друзей.
И мне даже хочется своего ребенка туда почаще отправлять, чтобы он тоже понимал, что Северный Кавказ для России — это своё, родное.
— Но проблему-2008 это не решит и строительству единой оппозиции вряд ли поможет….
— Я не задумываюсь сейчас об этом строительстве. Я действую по простому принципу: есть люди, у них есть проблемы, они пытаются их как-то решать, а я, как профессионал, пытаюсь им помочь.
— Это контракт или убеждения?
— Убеждения. И ещё у меня есть умения, которые я могу приложить в этой области. И в тот же Беслан я поехала, потому что там протестующие люди перекрыли федеральную трассу. Это было зимой. Ночь, две ночи, власть не реагирует, и они решили «пойдём себя сжигать». Я тогда поняла, что происходит страшный разрыв.
Люди просто не знают, как действовать в человеческой, правовой плоскости. Я считаю, что этот разрыв надо заполнить, заполнить своими действиями, судебными требованиями, легальными процедурами. Чем угодно, лишь бы люди себя не сжигали.
— Это позиция твоя, либо всей вашей команды, ведь сейчас ты работаешь с Гарри Каспаровым?
— Моя деятельность в Беслане началась абсолютно автономно. Я стала ездить туда в личном качестве, потом уже я приезжала туда вместе с Каспаровым. Я делаю сайт на эту тему, и это тоже мой частный проект.
— Как ты относишься к той агрессивной кампании, по отношению к тебе? Сайт АПН.ру, например, написал, что ты проваливаешь все проекты.
— Я считаю, что это обычное «мочилово». На обвинения, что я всё провалила и всё развалила, я отвечаю так. Я десять лет в профессии. И до сих пор у меня есть и работа, и зарплата.
Есть предложения и отношения с разными политическими силами, лидерами и так далее. Все меня воспринимают как большого специалиста. Поэтому я не вижу для себя здесь проблемы.
— То есть «мочилово» не отразилось на контрактах?
— Если бы я действительно что-то проваливала, меня бы уже давно никуда не звали. Я же не чувствую недостатка в предложениях.
К сожалению, многие питаются мифами. Например — про мои отношениями с СПС. Мой выход из той избирательной кампании прошёл в СМИ не в моей интерпретации.
Когда я уходила по собственному желанию, было заключено джентльменское соглашение: я не «мочу» СПС, а они не «мочат» меня. К сожалению, на следующий день в СМИ я получила страшный удар, и всё пошло против меня. Но и тогда я молчала и придерживалась договорённостей. И вот, все считают, что меня уволили. Неправда.
Я сама ушла, потому что в то время были разборки с Чубайсом, Гозманом и с рядом людей. Меня обвинили в нелояльности, когда я с цифрами в руках доказывала, что война против «Яблока», которую вёл СПС, приведёт к провалу кампании. Рейтинги падали, и я доказывала, что не надо тратить деньги на «мочение Яблоков», потому что будет только хуже.
— Хуже, потому что это плохо для СПС или потому, что мочить социальноблизких плохо?…
— Аргументов масса. Но главный, понятный им аргумент такой: рейтинги падают! После того как меня обвинили в нелояльности, я поняла, что доверия в команде падает и мне лучше уйти, поскольку меня блокировали со всех сторон. Я подала заявление, меня немножко поуговаривали остаться, но я ушла.
— А говорят, что агрессивная кампания по отношению к тебе — это для тебя как бы и кайф?
— Я не мазохист. Я, конечно, очень переживаю из-за этого. Я люблю, когда меня критикуют обоснованно, а когда огульно и грязно — расстраиваюсь.
— А можешь ли ты прокомментировать свои отношения с Глебом Павловским? Ведь ты была председателем Совета директоров Фонда эффективной политики… И все мы тогда (и я в том числе) были такими, типа, кремлёвскими агентами. А потом ты вдруг оказалась в противоположном лагере. Это эволюция взглядов или всеядность?
— Я достаточно близко была к Администрации президента, чтобы многое видеть изнутри. Самое сильное впечатление на меня произвела гибель «Курска». Точнее — события вокруг гибели. То, как шло спасение, вернее — неспасение.
Меня интересовала уже не политика, а человеческое отношение к этому, поведение людей как человеков…
В 2001 году у меня произошел перелом, мне перестало нравиться то, что происходит в стране. Но из ФЭПа я уходила со спокойной душой — у меня ещё не было яростного неприятия. Перелом произошёл в 2003. Тогда я поняла, что надо что-то делать.
Что же касается личного… Важно — разделять работу и человеческие отношения. Если по работе нельзя делиться какой-то информацией, мы это просто не обсуждаем.
Конечно, после его интервью в «Русском журнале» я была в шоке, потому что мне показалось, что он публично от меня открестился, облил грязью.
С тех пор я с ним не общалась, хотя мне такие вещи тяжело даются.
— Но можно ведь отнестись к этим словам, как приёму «эффективной политики»… Вообще, консультанты стоят над политикой или всё-таки в ней?
— В последнее время я сдвинулась от политического пиара в человеческое. Политика стала для меня не работой, а жизнеощущением, жизнепребыванием. Я многие вещи делаю не по контракту, а потому, что лично я хочу это сделать. Хочу ездить в Беслан и помогать этим женщинам. Хочу ходить на митинги.
Есть контракт, нет контракта — не важно. У меня есть позиция. И я её отстаиваю. У меня изменились критерии. Может, это связано с рождением ребёнка? Начинаешь по другому смотреть на мир: понимать, что ты ребёнку оставляешь страну.
— Павловский оставляет её шестерым детям…
— Это его дело. А я боюсь, что сын меня спросит: «Мама, почему мы живём в такой стране? Что ты сделала, чтобы мы жили лучше?» И я должна буду что-то ответить.
— Ты трудишься в недрах оппозиции. Есть ли за ней какая-тот правда? Какая-то сила?
— Силы немного. А правда есть. Но есть и большая проблема с лидерами. С восприятием действительности. С ложными мифами о том, что была какая-то либерализация… А была дискредитации демократии…
— Совесть у всех разная.
— Моя совесть мне говорит, что в стране происходит что-то не то и надо действовать.
— А есть ли у оппозиции программа минимум, максимум?
— У оппозиции единственная программа: чтобы что-то заработало в какой-либо из сфер политической и общественной жизни, надо вернуть элементарные основы демократии. А именно: честные выборы, независимую судебную систему. Когда один бизнесмен мне сказал о судебных расценках на решения, я поняла: мы подошли к пределу.
Можно, конечно, спорить, какую экономическую политику проводить. Но где спорить? Пространства для такой дискуссии просто нет.
— Но ведь и оппозиция сужает это пространство. Её лидеры не публичны, везде царит обстановка секретности. Нет диалога не только потому, что им не дают ресурсы, но такое впечатление, что им просто нечего сказать.
— Лидеров особенно и нет. Но с другой стороны, у нас спрашивают: какой общенациональный проект вы предлагаете? Наш проект простой: верните элементарную демократию: выборный парламент, разделение властей, гласность решений.
— Но то, что ты сказала, можно озвучивать в виде законопроектов, протестов против законопроектов, статей в прессе…
— С законопроектами не получается. Когда независимые депутаты числом 6-7 человек вносят законопроект, его отметают.
Когда Володя Рыжков предложил обнародовать промежуточные результаты комиссии по Беслану, ему отказали. В сфере законодательной что-то сделать практически нереально. В сфере инициирования законопроектов — тоже.
— Похоже, в твоих рассуждениях проблема терроризма занимает непропорционально большое место. Демократия — это не только проблема терроризма, а государство — это не только пострадавшие. Вы хотите поставить государство к стенке нерешаемыми проблемами?
— В моей жизни жертвы терроризма занимают много времени. Меня это очень волнует, потому что это край, там гибнут дети. Я по-человечески не могу с этим мириться.
Меня куда меньше волнует цензура — фиг с ней с цензурой. Меня меньше волнует отсутствие реального политического выбора. Но всё это взаимосвязано. Реальные дети погибли. Реальные взрослые несчастны. Меня это волнует. И я в это вцепилась.
Комментарии
Отправить комментарий