Атлантида была страной. Часть III (Подполье)
Часть 3. Подполье
Повествование – это искажение.
Автор.
Двоемыслие
«Подполье»
по-русски это не только явки, где типа собирают бомбы, но большей частью культивирование
среды, в которой ты отделяешься от ненавистной тотальной лжи.
В наше
время таким подпольем было «двоемыслие», в которое сваливались целые поколения,
а то, что врать не только можно, но и полезно, я понял еще в начальных классах
школы, когда моя первая учительница дала задание к следующему уроку подготовить
к пересказу что-нибудь про Ленина.
Но малыши
не всегда держат в голове домашние задания. И к своему ужасу я обнаружил, что
совершенно про него забыл, когда меня вызвали к доске со своим рассказом.
«Говно», -
подумал я про себя и сходу сочинил историю про Ленина. Как он собирался
приехать к детям на «елку» в детский дом, но не смог, потому что в него
стреляли. Вместо него приехали с трагическим выражением лиц его апостолы. Сам
же рассказ в основном состоял из трогательных ожиданий детьми доброго святого дедушки,
и я чуть не заплакал, представляя «облом».
Учительница
странно на меня поглядела, выводя в журнале пятерку. Только годы спустя я вдруг
сообразил: в Ленина Каплан ведь стреляла в августе 1918 года. Какая к черту
«елка»? Было, правда, малоизвестное покушение и в январе, но оно никак не могло
помешать визиту вождя в детский дом, потому что никто ни в кого не попал, оно
проходило по разряду «неудачное», если только Ленин не перепугался до потери
сознания. Во всяком случае Википедии тогда еще не было, и я про этот инцидент никак
не мог узнать.
Иными
словами, первый урок «двоемыслия» мне раскрыл его феномен во всей красе. Не
только как порок или «советский негатив», но и как инструмент, способ уцелеть,
навык самосохранения. Я думаю, оттого-то по молодости мне так нравились не
страдающие вразумительностью «Записки из подполья» Федора Достоевского. Их
герой был против «социализма», ну и я против – это главное. Он допускал
откровенность только во внутренних монологах, ну, и я тоже. Кто ж тогда знал,
что позже демократическая Революция 1991 года выведет нас из подполья?
И вот что
странно. Казалось, мы должны были обрадоваться, освободиться, но снова
оказались беззащитны в опасном мире. Особенно в наступившем XXI веке[1].
А пока… я перечитывал всю библиотеку Института, занимался в театральной студии,
с трудом сдавал свои технические зачеты. Толстяк Юрий снабжал нас запрещенной литературой.
Алекс искал спутницу жизни.
КГБ не ошибается
Относительно
Алекса КГБ не ошибся. Через несколько лет обстоятельства сделали из Алекса то,
что нужно, превратив в эмигранта. Умерла мать, карьеру закрывал пресловутый
пятый пункт, зимними вечерами он сидел под зеленым абажуром настольной лампы, и
его нервы были на пределе. Начитавшись Стругацких, он мечтал сбежать с
«Обитаемого острова». Вот бы его загодя-то вербануть в шпионы!
И как ни
странно, сбежать ему прекрасно удалось. Евреев потихоньку выпускали. После
пересылочного лагеря в Италии, где он варил курицу в кофейнике и смеялся над
объявлением «Господа, не толпитесь в коридоре», он осел в 1978 году в небольшом
городке под Бостоном, взяв фамилию Ньюмэн. Стал американским Новиковым, одним
словом. В Америке у него появился дом, работа, две машины, и по вечерам он
занимался в стрелковом обществе, как все балбесы-американцы. Но я не завидовал
ему, потому что помню, как он уезжал. Как рыдала его подруга, прекрасная
татарка Роза, которую, конечно же, он не мог взять с собой – по все тому же
пятому пункту, но в зеркальном смысле. И как он кусал себе пальцы.
Некоторое
время я еще вел переписку с ним, - письма приходили нормально, чуть-чуть
распечатанные, - в которой он рассказывал, как хороша Америка. Пока однажды
осенним вечером ко мне не подошли несколько молодых людей. Вежливо подождав
несколько минут, пока я закончу телефонный разговор и выйду из телефонной будки
(я всегда ходил звонить в одно и то же время, поскольку у нас не было своего
телефона), они сначала ударили меня по голове, а потом, когда я упал, немножко
попинали ногами по ребрам. Я понял это как сигнал прекратить переписку.
Но
любопытно, что я не очень испугался, считая себя в то время как бы неубиваемым,
что, конечно, было неправдой. Уже в нулевые точно так же в уличной драке убили
сына моих друзей. Причем агенты полиции все это наблюдали из машины, но, «находясь
на операции» (так они потом говорили), боялись засветиться.
NB. Через пятнадцать лет, когда в
1993-1994 гг. я работал в «Независимой газете», я написал цикл статей – «Письма
к новому американцу», как бы возобновляя прерванный диалог. Это были письма к Алексу.
Ярусность
"В подполье можно делать всё, кроме
кино"
Антон Долин
Из интервью радио Свобода 1 апреля 2023 г.
«В
подполье можно делать все, кроме кино», - сказал как-то в интервью киновед Антон
Долин, но само кино может быть подпольным. Вернее, скажем по-другому: плоды
искусства в Совке имели ярусность. На одном ярусе пели «Ленин всегда живой», на
другом смотрели «Сицилийский клан» (1969) с Лино Вентурой, Жаном Габеном и
Аленом Делоном. Благодаря своим связям в театральном мире, я был на втором
ярусе, посещая ночные «просмотры». «Просмотры» проходили за кулисами театров, в
домах творчества и одно время ночью в «Кинотеатре повторного фильма», когда уже
не работал городской транспорт, где мы вместе с сыном великого Райкина
Константином смотрели «Гигант» (1956) с культовым Джеймсом Дином.
На самом
деле, такую сонную таблетку, которую не выдержала и большая часть наших
элитарных зрителей. Константин выглядел плохо, бледный, как смерть, мне даже
показалось, что он сидел на наркотиках. Однако, как потом оказалось, он и всегда
выглядел так плохо, от природы – и даже когда стал директором театра
«Сатирикон» имени своего отца Аркадия Райкина.
Большое
влияние имел «Иллюзион», который баловал нас фильмами из запасников
Госфильмофонда. В основном ранний Голливуд до сороковых годов. Говорили, что
фильмы эти были захвачены Красной армией в качестве «трофеев». Только недавно меня вдруг «торкнуло»:
голливудские фильмы – какие же это «трофеи», мы же воевали на одной стороне?
Да,
возможно, их вывезли откуда-нибудь из Вены или Берлина, но разве не надо было
вернуть их американцам? Нам-то, хорошо, в семидесятых мы в результате
посмотрели весь ранний Голливуд, но честно было бы, на мой взгляд, поставить об
этом в известность и союзника, а то и получить от него разрешение. Поразительно,
что я пишу это тогда (потому и «торкнуло»), когда союзничество СССР и США во
время Второй мировой войны вновь оказалась в России запрещенной идеологемой.
Дилижанс 1939 года
В один из
дней я стоял в очереди в кассу «Иллюзиона» на «Дилижанс» (1939) Джона Форда –
классический вестерн, который должен бы нам показать, что такое настоящие
правильные вестерны, а не гедеэровские или какие другие югославские поделки.
Если честно, сами по себе «настоящие» вестерны, как выяснилось, оказались
достаточно унылы, а кумир вестернов Джон Уэйн так и вообще никакой не актер.
Собственно,
вестерном в моем понимании «Дилижанс» делала лишь перестрелка в последние
десять минут фильма, когда городок замер, а герой вышел на дуэль против троих
бандитов (потом эта сцена повторялась в неимоверном
количестве вестернов). Пиф-паф, кто победил – неизвестно, горожане с тревогой ждут,
и вот в бар входит… бандюган. Все ошеломлены, зрители тоже. Как? Где хеппи-энд?
Бандюган же подходит к стойке, выпивает стаканчик виски и замертво падает на пол.
Уфф, наши победили. Уэйн входит позже.
Стоять на
«Дилижанс» пришлось несколько часов, что не очень объяснимо, поскольку зал
«Иллюзиона» маленький и там просто не должно найтись столько свободных билетов
на нераскупленную «бронь». Тем не менее, и билет мне достался, и главное, что я
познакомился с остроумной компанией, чьи шутки мне показались смешными, а
реакции на мои реплики – дружелюбными. Одного из моих собеседников звали
Володя, а второго, волосатого, странно - Карлин. Сейшн «покупка билетов на вестерн»
закончилась общей прогулкой до метро. Причем к нам прилепилась и какая-то
тусовщица, принявшаяся клеить то ли меня, то ли Володю, то ли всех нас троих
сразу. Когда мы оказались в метро, Володя и Карлин вдруг выкинули финт –
стремительно скрылись в неизвестном направлении посредством какого-то бокового
эскалатора, а я к своему ужасу вынужден был как-то разруливать ситуацию с
общительной девицей.
Я очень
жалел, что упустил интересных знакомых, но на этом судьбоносная история не
закончилась. Где-то через полгода я двигался по площадке возле гостиницы «Россия»[2]
и – ба! – навстречу Владимир.
«Привет!» - «Привет!» «Ну, вы меня тогда подставили!» -
«Как?!» «Да, с этой девицей.» - «У-ха-ха-ха!»
«Слушай, -
вдруг сказал Володя, - у меня намечается тусовка тоже с девицами, но, уверяю,
получше…Давай, приходи».
Так
начался довольно длительный период моей жизни, когда я образовал свою
собственную подпольную группу и… женился на гиде-переводчице из «Интуриста».
Еще один порог
Институт я
как-то отмучил, но следом не ждало ничего хорошего – распределяли в ВПК. А вот
Толстяк Юрий, который все эти годы поставлял нам литературу из Универа, вдруг
начал делать карьеру. Единственным и проверенным способом – женившись. Его
тесть был личным другом Алиева[3]
и что-то типа начальником всех погранслужб, но рыцарем, мужчиной, считавшим,
что обязан отвечать за все вокруг себя, за женщин, за дочь. Кстати, однажды
выручил и мою семью, когда мы оказались в трудной ситуации. Молодых же он
откомандировал в Индию – на Бхилайский метзавод – специалистами. Двое
работающих на чековые[4]
зарплаты - это открывало огромные перспективы дальнейшего благосостояние. Можно
было по приезде и квартиру купить, и машину, и долгое время сладко и сытно жить.
Что касается меня, то это ввело меня в совершенно фантастический, похожий на
кинематограф Феллини, мир кавказских застолий на мраморных столах.
Когда мы
провожали Юрия за границу, тестю вдруг пришла идея всех провести через границу
в ресторан для отъезжающих – еще поотмечать. А у историка Петрова с собой
оказался баул с подпольной литературой.
«Что мне с ним делать, - тревожно спросил он меня, - бросить в зале ожидания?» «Бери с собой, так
безопасней», - посоветовал я. Так он и поступил. Обошлось. Как впустили, так и
выпустили ручные пограничники. Юрий улетел, а я продолжил хождение по
проволоке, но уже со встреченным мной Владимиром и его братом.
NB. Перед перестройкой, когда КГБ
стал распадаться, тесть Юрия скоропостижно умер – от невидимого тромба, -
очевидно, унеся с собой множество секретов.
Как мы жили
Толстяк
Юрий – в Индии, Алекс – в Италии, потом в Америке, я по распределению свалился
в ВПК (бывшую шарашку), из которой пытался выбраться, чтобы не обременять свою
судьбу подписками по форме №2[5]
секретности. Не то что я надеялся когда-нибудь побывать за границей, в моем
представлении это было равнозначно полету на Луну, но интуитивно хотелось
избавиться от тотального контроля.
В Индии
Толстяк Юрий пристрастился к алкоголю, благо там всегда были сложности с его
приобретением. На этой почве он зажигал с таким же отмороженным бухгалтером
советской колонии, вызывая гнев начальства, но чувствовал за спиной
могущественную силу в виде тестя. Начальство тоже чувствовало эту силу и потому
закрывало глаза на все творимые парочкой безобразия. Из Индии Юрий привез мне в
подарок очки, как у Джека Николсона в фильме «Профессия репортер» (я их ношу до
сих пор) и… будущую вторую жену, в свою
очередь ушедшую от отмороженного спивающегося бухгалтера, того самого, кто, как
я рассказывал раньше, взорвался на Красной площади в 1967 году.
Я же жил
так: слиняв наконец из ВПК, перешел в медицинский НИИ со свободным графиком и
бездельем. В оставшееся от просиживания штанов время подрабатывал актером в
массовках на Мосфильме - брал Зимний и
останавливал «Бронепоезд 14-69». Один раз, кутаясь в грубую солдатскую шинель, сам
с приклеенной бородой, я даже сказал в камеру загадочную фразу: «Одну муку
примам». До сих пор не знаю, что она означала и что такое «примам»[6].
А однажды, подавшись на заработки, я вообще оказался на самом дне - в сфере
бытового обслуживания владельцев пивных ларьков и пунктов приема стеклотары. То
есть, эксплуатируя свое высшее техническое образование, я чинил им
только-только начавшую поступать в страну видеоаппаратуру, за пятнашку, за
бутылку.
Это отдельная
история. Мы тогда сидели в холодном подвале, и наш начальник Потапов, таская
бесплатную для нас халтуру, утверждал: «Это от нужных нам людей, эти люди
качают нам кислород...» То есть ему, может быть, они и качали, а мы же получали
свои жалкие инженерские 120 рэ в месяц, за которыми приходилось каждый день
ехать полтора часа к 8 утра. Потапов же
уносил домой сумки полные импортных упаковок.
Иными
словами, обещанное Потаповым золотое дно на поверку оказалось просто дном, в
чем, конечно, не было ничего удивительного. Однако спасибо и ему: с тех пор я
не верил всем тем, кто предлагал возрадоваться трудностям. Я понял, что всегда,
когда поступают такие предложения, на поверку они оказывается тривиальной
«разводкой».
Проблема
заключалась в том, что инженерам вроде не полагалась нормальная зарплата, как
рабочим (потому что государство ранее вложилось в наше образование), и хотя мы
все делали одно и тоже, - чинили, а иногда на выезде вынимали из аппаратов
партноменклатуры зажеванную ленту (как правило, с порнографией), инженерам
платили в два раза меньше. Однажды меня это так достало, да и кушать хотелось, что
я сел за пишущую машинку и написал гневное коллективное письмо в Верховный
Совет.
Письмо
дошло. Нас вызвали на Старую площадь в огромной кабинет, в котором сидел
надутый вельможа. «Мы придали вашу письму большое значение», - педалируя
важность, сказал он, и я понял, что он и пальцем не пошевелит, чтобы решить
проблему. Впрочем, советская власть и
так уже начала распадаться.
ППП – Пятилетка Пышных
Похорон
Из
Википедии:
«Конец
периода застоя часто иронически называют «эпоха/пятилетка пышных похорон»,
«гонки на катафалках/лафетах», «пятилетка в три гроба» и тд. В течение 1980-1985
гг. скончались ряд высших партийных и государственных деятелей СССР, в том числе
(в скобках указан год смерти):
три
генеральных секретаря ЦК КПСС: Брежнев (1982), Андропов (1984), Черненко
(1985);
члены
Политбюро ЦК КПСС: Косыгин (1980), Суслов (1982), Пельше (1983), Устинов
(1984);
кандидаты
в члены Политбюро ЦК КПСС: Машеров (1980), Киселёв и Рашидов (1983);
и другие».
На место
умерших массово пришли выдвиженцы, перешагнувшие табу «не тронь – хуже будет».
И стали трогать, что-то улучшать.
В
Пятилетку Пышных Похорон мы устали бояться. Чего-то читали, чего-то размножали
на ксероксе, вернее, сначала на «синьках», которые невозможно было разобрать,
чего-то, в общем, издавали. Было особым шиком раскрыть "Архипелаг" в
переполненном вагоне метро[7],
и, мы часто обсуждали, что делать, если тебя арестуют.
В этом
случае, - мы считали, - не имело принципиального значения - отпираться или
сознаваться. Потому что, - считали мы, - главные решения принимаются, не в
тюрьме, а раньше. Тогда, когда ты только-только собираешься заниматься тем, что
в принципе не могло иметь положительных продолжений – «бодаться с дубом».
Потому что
где бы я ни был, в институте, в цехе, во взводе на летних военных сборах, в
любой другой группе, я всегда находил только двух-трех человек, которые могли
воспринять идеи политической свободы, свободы вообще.
Это была
прекрасная борьба на запланированное поражение, и она имела свои правила.
Один из
моих друзей, Гриша Крольченко, преподавал общественные науки в Институте легкой
промышленности. «Западные идеологи утверждают», - говорил он своим студентам, и
далее выдавал некий длинный текст этих зловредных утверждений. "Но они,
конечно, во всем не правы», - как правило, заканчивал Гриша за пять минут до
окончания лекции. Один раз я уселся рядом и тоже стал принимать экзамен, тролля
экзаменуемого. Экзаменуемый выкручивался как мог.
Официально
Гриша был членом КПСС, но и над ним начинали сгущаться тучи. Почувствовав
слежку, в один из дней 1982 года он принял решение уйти в подполье. Выглядело
это так. Позвонив кассиру и предупредив того, что он придет уплатить членские
взносы, Гриша снял очки, чем, как ему показалось, он до неузнаваемости изменил
свою внешность – ну, по крайней мере, он престал себя видеть в зеркале, - и,
растрепав прическу, вышел из Института. Ощупью обойдя черную «Волгу», из
которой торчали усы радиоантенн, он куда-то скрылся на год-другой.
Это спасло
и меня и многих других, поскольку локализовало расследование КГБ против нашей
группы. Кто сел - тот сел, а кто не сел - тот дождался перестройки.
За что садились люди
В
основном, в конце 70-ых люди занимались книгами и за книги садились.
Что
означало «заниматься книгами»? Тебе однажды звонили по телефону и говорили, что
появилась какая-то обалденная вещь, изданная то ли «Посевом», то ли «YMCA-PRESS», и надо за ней тащиться через
весь город. Иногда на ночь давали почитать
Солженицына – перепечатанного на папиросной полупрозрачной бумаге на грани
читаемости. Все это, вкупе с тем, что надо куда-то ехать и читать по ночам,
казалось страшно романтичным. На книгах подсиживались как на наркотиках. Но вот
недавно в Париже я взял в руки прекрасно изданные и «Август 14-го», и «Доктора
Живаго», так вот теперь они мне показалось совершенно невразумительными.
Непонятно, из-за чего было столько переживаний. Как будто из них выкачали
жизнь.
Однако
тогда, в начале 80-ых, производство самиздатской литературы стала целой
индустрией, которая развивалась по законам индустрии. Причем, если ты хотел
читать сам, то и сам должен становиться торговцем. Толкачи были как идейные, так и те, кто использовал книги,
как открывшуюся возможность заработать вне государственной службы.
Однажды
меня попросили помочь товарищу по подполью – Андрею С., известному поклоннику Че
Гевары. Естественно, «за идею».
Чегеварец С.
вручил мне тяжеленный портфель с книгами, и сказал, чтобы я двигался следом за
ним по ночной Москве. С., мол, будет «рубить хвосты», а я – тащить. Так мы и
шли, странной парой. Впереди бежал, петляя, С. налегке, сзади, высунув язык и,
ни на что уже не обращая внимания, тащился я.
Время от
времени С. забегал в подъезд, где в условленном месте его поджидал какой-нибудь
бледный очкарик, махал мне, и я подносил портфель. Из портфеля С. извлекал
«Роковые яйца» и «Приглашение на казнь», очкарик слюнявил десятки, и мы снова
двигались в ночь.
Постепенно
я выходил из себя. Что это за конспиративная деятельность, – злился я, -
продавать развлекательную литературу, пусть даже незабвенных Булгакова и
Набокова? Я подозревал, что С. попросту спекулировал и наживался, а я, как
дурак, ему в этом задаром помогал.
Прав ли я
был в своем возмущении? Однажды, на излете перестройке, мы с другим другом еще
раз встретили Андрея, - в неожиданном месте, у ворот Ваганьковского кладбища,
где тот торговал цветами. С. сделал вид, что нас не узнал. К этому времени
Андрей С. уже окончательно спился. А чуть позже мы узнали, что и сам он переселился
на то же кладбище, но только уже на «постоянку».
Дом на набережной
В «Доме на
набережной»[8],
который так и остался отстойником высших кадров, как его описал Юрий Трифонов,
жил наш друг - историк Игорь Петров, сын какого-то крупного дипломата. Вот
он-то и относился к разряду ополоумевших диссидентов.
Обычно о
Петрове в то время говорили так: мол, если ему дать Институт, то он вам
покажет, хотя ничего умного я от Петрова никогда не слышал и непонятно, что бы
делал «институт Петрова». У Петрова
происходили собрания, благо квартира была огромной, а отец – в командировке.
Обычно в
повестке дня стояли следующие вопросы: а) Организация подпольной группы; b) Определения планов работы
подпольной группы.
Как
правило, с первым вопросом все всегда было ясно: группу надо организовывать,
зато на втором пункте народ зацикливался. Большинство понимало под «работой» -
это собираться и бухтеть про плохую советскую власть. Но зачем тогда нужно
организовывать какую-то подпольную группу?
Обычно Толстый Юрий вносил для обсуждения следующий вопрос: собираться с
портвейном или без? Большинство, естественно, решало собираться с портвейном,
что и происходило с предсказуемыми последствиями.
Но в
Петрове был, что называется, стержень (это, конечно, тоже фраза из того
времени), он мечтал выйти на передовую. Одно время он даже выискивал по городу
иностранцев, задавая им по-английски вопрос: «Не можете ли вы мне помочь в моей
конспиративной деятельности?» Иностранцы пугались и убегали, подозревая провокацию.
А еще
Петров мечтал соприкоснуться с КГБ, так сказать схлестнуться в полемике со
следователем, в чем ему, конечно, вскоре представилась и такая возможность.
Дело было
так. Андрей С., тот который спекулировал книжками, должен был получить партию литературы
от эмиссара НТС. Литературу эту он зачем-то поместил в камеру хранения на
Курском вокзале (французские детективы рекомендовали камеры хранения в качестве
надежного способа сбережения ценностей и компромата, у нас же содержимое
регулярно шмоналось ментами). Когда же он отправился сумку забирать, камера
почему-то не открылась, и обстановка на
вокзале Андрею не понравилась.
Андрей
доложил Петрову, а Петров возрадовался: «Пойду я!» И пошел. Где его,
естественно, и взяли. С тех пор Петров получил возможность беседовать со
следователем на политические темы сколько душе угодно.
Неизвестно,
кто там кого свел с ума, но Петрова, памятуя об отце, КГБ не посадил. Хотя, органы, в общем-то,
наверно, сделали так, чтобы Петрову «не дали Институт».
На
несколько лет Петров канул куда-то в деревню, и я совсем уж забыл о его
существовании, однако в начале перестройки он вдруг позвонил в дверь моей
квартиры.
«Слушай, -
сказал он с порога, - не поможешь продать вагон древесины?» «Ой, - сказал я, -
нашим вроде никому древесина не нужна». Его глаза лихорадочно блестели. «А
джинсы?» «Джинсы пойдут, - тоном знатока ответил я. - А где они?» «На мне, -
решительно сказал Петров. – Сейчас снимаю и отдаю». Я еле уговорил его не делать этого…
Вахтеры и вахтерство
Инфраструктура
подполья опиралось на вахтерство, а вахтеров породила идеологема «в СССР нет
безработицы». В СССР действительно не было безработицы, потому что всех людей
старались к чему-нибудь привязать. А тех, кто отвязывался, могли и посадить. За
тунеядство. Как будущего Нобелевского лауреата Иосифа Бродского или одного из
первых диссидентов Андрея Амальрика. Поэтому самое мило дело –залезть
куда-нибудь истопником или вахтером. Особенно когда нет никакого риска, что
действительно кто-то покусится на имеющуюся там госсобственность.
Один из
вахтерских пунктов при нескольких столах с ластиками в самом центре Москвы
держала еврейка Ида Григорьевна и ее гражданский муж лагерник Иван. У них была
такая миленькая коморка с занавесочкой при входе в некий конторский подвал. Там
имелась возможность разогревать чай, вести разговоры, а, когда приходил
очередной страждущий запрещенных знаний, передавать ему через окошечко
подпольную книжку. Такой прообраз постаматов, которые заменили собой несуразные
отделения почты в 21 веке.
Иван много
пил, но обладал цепким умом и убеждениями, сделавшими его непримиримым врагом
советской власти. Был измучен, тщедушен, но по-своему крепок и закален. Когда у
него возник конфликт с хулиганствующей центровой молодежью, он, как
рассказывала Ида, что-то сделал неуловимое по своей лагерной памяти, и хам лег
на ступеньках в подвал. Такие дела.
Итак, вот
вам диспозиция. Одни люди получали литературу по каналам НТС из-за границы.
Причем в канале работали дети ответственных работников и сами некоторые ответственные
работники, и допущенные до иностранного туризма, и, наверно, еще кто-то, о ком
мы не знали. Дальше литература попадала к распространителям, которые находили
возможность размножить ее на имеющихся технических средствах. Потом это все
начинало циркулировать с помощью вахтеров.
Моя «группа» образовалась из Владимира и его брата Ефима.
Причем
Владимир был всегда такой восторженный романтичный, мушкетер, увидев у меня
книжку, он сразу все понял. А Ефим - насупленный, смотрящий исподлобья – он
обратил внимание на коммерческий аспект и решительно поставил дело на
промышленные рельсы. Брал оригиналы, приносил копии. Однажды он даже сосватал
меня начальником копировального цеха с десятком теток, размещенного как раз
напротив головного здания МВД. Тетки с большой надеждой глядели на меня как на
потенциального начальника. Судя по всему, они все тут копировали и переплетали.
Однако я сразу понял, что руководить таким цехом - быстрый путь в тюрьму,
подставили бы меня добрые тети…
Мы же с
Владимиром тусовались с двумя девушками из Интуриста. Владимир с одной, я с
другой. Девушки работали с финскими группами на редком в Европе языке, а после
каждой группы писали отчеты в КГБ. Я упоминаю об этом только потому, что все
странно перемешивалось: тут подполье, а тут КГБ. В одном флаконе. Девушки
докладывали не со зла и не по политическим убеждениям, а по работе и в основном
только, кто куда пошел и что сказал. На нас им докладывать не было никакого
резона. Мы пили и трахались.
Просуществует ли
Советский Союз до 1984 года?
Одной из
важнейших книг этого периода была книга-эссе Андрея Амальрика «Просуществует ли
Советский Союз до 1984 года?», которая в 70-ых – начале восьмидесятых уже
устарела, но не потеряла своей актуальности в основном из-за оптимистического
названия, точно так же как популярен был «Разгром» Фадеева.
Честно
говоря, я не видел ни малейших оснований для краха Советского Союза, хотя, как
выяснилось позже, Амальрик угадал с датой, не угадав с основаниями.
В 70-х
годах советская власть мне казалась непрошибаемым не эволюционирующим ватным
Нечто. Но это потому, что мы не видели другой жизни, как например моря бабушка
или Борис Пастернак, которые Царя видели, и потому что мы, кроме Толстяка Юрия,
никогда не выезжали за границу, где, как потом оказалось, миллиарды людей жили совсем
по-другому, им советская жизнь была удивительной.
СССР
слишком большой, и куда в нем не поедешь, на тысячи километров увидишь одно и
тоже, а куда приедешь – везде попадешь на площадь Ленина к помпезному зданию
Горкома партии.
В 1969
году Амальрик считал, что СССР рухнет под влиянием серии пограничных конфликтов
с Китаем, которые разрастутся до глобального конфликта, но в конце семидесятых
чисто военная составляющая почти заглохла, хотя Китай в СССР по-прежнему не
любили. Наоборот, все критиковал Китай с особым удовольствием – и за культ
личности Мао, и за бредовое планирование – то они спланировали Большой скачок
(это когда во дворах доморощенным способом выплавляли сталь), и за варварское
уничтожение бедных воробьев, якобы пожирающих китайское благосостояние. Я тоже
был всегда готов нападать на Китай, но мудрый Алекс однажды сказал (когда он
еще не уехал): «Ты с Китаем поосторожней, Китай разрешается критиковать только
своим…».
Так или
иначе, но я помню и период вечной советско-китайской дружбы (до Хрущева, ранний
Хрущев[9]),
и период китайской угрозы, и вот опять дожил до Китая периода стратегического
партнерства, когда он стоит с путинской Россией спина к спине, отбиваясь от
зловредного Запада[10].
Андрей Амальрик, советский диссидент, 1930-1980
Для чего нам были нужны эти
книжки
Это глава
родилась из одного пассажа Виктора Шендеровича, который сформулировал идею о
россиянах – заложниках Системы, что в определенной степени, очевидно, снимает с
них часть ответственности за то, что творит Система.
Ибо – заложник
не может полноценно отвечать за политику государства, у него другие цели –
выживать. Так однажды сказал мне и мой сын. Мы же не можем протестовать или
выйти на площадь, или даже озвучить свою позицию в социальных сетях, когда
против вас армии тонтон-макутов и за все начинают давать поистине сталинские
сроки.
В
Белоруссии, вот, снова рассматривают смертную казнь за госизмену, но пока в
России лишь гуманно дают всего четвертак[11],
из которого у вас шанс лишь прожить половину, если не очень стар. Публицистика Кара-Мурзы
оценена в 20 лет приговора[12].
Вот, как говорится, и пиши! Иными словами, все это может быть и верно, -
относительно перспектив демократической Революции, восстания, опрокидывающих
выборов, - но границы заложничества все же условны. Так было даже в древние
века.
Когда
Понтий Пилат оскорбил евреев, разместив в святом городе штандарты оккупационной
армии, евреи взбунтовались, а Пилат пообещал перерезать бунтовщикам горло.
Евреи не испугались, вышли на площадь и обнажили горло: «Режь!» Пилат понял,
что он не может совершить массовое убийство. Советские, а позже и российские
власти, очевидно, переросли чистоплюйство Пилата, сократив возможности лобового
столкновения власти и народа, но распространение «тайных знаний» по-прежнему остается
одним из действенных способов преодоления пределов заложничества. Выход на
Красную площадь 25 августа 1968 года против вторжения в Чехословакию – другой[13].
Хотя в 2022 году так уже не выйдешь, реакция Системы стала намного жестче.
Но когда с
1985 года стала развиваться демократическая революция, кто-то должен был и открыть
портфели в качестве держателей правды о прошлом, репрессиях, чтобы они не
повторились, о моральном аспекте диктатуры. Ими стали те, кто читал все это
время «запрещенные книжки». Так что это не был «напрасный труд». И не было
заложничеством. К сожалению, не проработанным у нас так и остался вопрос, что
делать с «демократией» дальше. Этого в наших книжках не было, а в дискуссиях
это не обсуждалось, поскольку не было площадок для дискуссий. В результате, когда
началась Революция, мы начали двигаться вслепую, не зная, что идем в пропасть.
[1] Про
который постсоветский социолог-либерал Екатерина Шульман как-то написала: «Детям
внушается, что взрослые врут, и это надо терпеть. Взрослые рассказывают чушь,
знают, что они ее рассказывают, но надо молча этот слушать и делать вид, что
так и надо. Вот тот урок, который преподается им раз в неделю по часу. Это
очень много. Можно за год иностранный язык выучить».
[2]
Гостиница «Россия» казалась в семидесятых самым современным зданием в Москве,
однако, видимо, не самым безопасным. В 1977 году пожар унес жизни 42 человек. В
90-ых в ней одно время пытался существовать американский клуб, презентацию
которого я освещал в «Коммерсанте». Модернизировать гостиницу не удалось,
средства украли, инвестор скрылся, и к 2010 году ее полностью разобрали. Вместо
разбили парк.
[3]
Гейдар Алиев – член Политбюро в СССР и диктатор Азербайджана в 1993-1998 годах,
имел большие связи в КГБ.
[4]
Советским загранработникам платили не валютой, а неким ее симулякром –
«чеками».
[5] Вторая
форма – для тех работников, которые допускаются к сведениям, имеющим гриф
«Совершенно секретно», сопряжена с ограничениями на выезд из СССР.
[6] В
современной редакции пьесы Вс. Иванова «примам» заменили на «принимаем».
[7] В
2022 году, через сорок лет, не так безопасно стало читать книги «иностранных
агентов» или антивоенную литературу, или статьи с антивоенным содержанием и
иллюстрациями. Могли донести, выслать наряд, чтобы снять с поезда, осудить, дать
сталинский срок – в пределах десятки.
[8] О
«Доме на набережной» мы узнали из повести Юрия Трифонова 1976 года, в которой,
как считают, показаны истоки интеллигентного равнодушия и конформизма. Но еще
более подробное исследование дал американский автор русского происхождения Юрий
Слезкин в подробном труде «Дом правительства: сага о Русской революции»,
рассматривающим в том числе и философские, и социологические аспекты. Не
предполагал, что и я окажусь в каком-то смысле связан с Домом правительства, а
в Петербурге буду некоторое время жить в параллельном «Доме на набережной»,
только уже Нивы, так называемом «Доме политкаторжан».
[10] Один
из проводников этой идеи – Петр Акопов, бывший главный редактор «Политического
журнала» в 2007 году. Включен в отчет «1500 поджигателей войны», составленный
Форумом свободной России.
[11] Вообще по современному закону максимальный срок заключения всего лишь 20 лет, но оказывается можно суммировать наказания и получится больше. Так получилось в кейсе Ивана Сафронова, про который юрист Павел Чиков сказал в своем Telegram-канале: «Суд назначил больше, потому что он [Сафронов] обвинялся в двух эпизодах, наказание по каждому из которых назначается отдельно. Затем окончательный срок суд определил путем частичного или полного сложения». Солженицын писал: "После великого европейского смешения Сталину удалось к 1948 году снова надежно огородиться, сколотить потолок пониже и в этом охваченном пространстве сгустить прежний воздух 1937-го года. <...> Сходные были с 1937 потоки, да не сходные были сроки: теперь стандартом стал уже не патриархальный червонец, а новая сталинская четвертная. Теперь уже десятка ходила в сроках детских".
[13]
Демонстрация была сидячей и происходила у Лобного места. Восемь демонстрантов —
Константин Бабицкий, Татьяна Баева, Лариса Богораз, Наталья Горбаневская, Вадим
Делоне, Владимир Дремлюга, Павел Литвинов и Виктор Файнберг — ровно в 12 часов
дня развернули плакаты с лозунгами «Мы теряем лучших друзей», «At’ žije
svobodné a nezávislé Československo!» (Ать жийэ свободнэ а нэзавислэ
Ческословенско! — «Да здравствует свободная и независимая Чехословакия!»),
«Позор оккупантам!», «Руки прочь от ЧССР!», «За вашу и нашу свободу!», «Свободу
Дубчеку!». В течение нескольких минут демонстранты были арестованы
патрулировавшими Красную площадь сотрудниками милиции и КГБ в штатском, избиты
и доставлены в отделение милиции.
Комментарии
Отправить комментарий