Настало время снова вспомнить об "Острове Россия"

Наконец опубликовано забавное интервью с Цымбурским. Делая его, я размышлял о профессии, заставляющей пропускать через себя весьма странные идеи. Другой бы остановился после первых же ответов, а ты - ничего, сидишь, размышляешь как бы дальше. Еще, Цымбурский - один из авторов "Иного". Нам ведь казалось, что "иное" - хорошо. А "иное", оказывается, может быть вот каким...


Вадим ЦЫМБУРСКИЙ: Кондопога — это наша Варфоломеевская ночь

 

Старший научный сотрудник Института философии Вадим Цымбурский в кругах, симпатизирующих идее русского возрождения, считается одним из теоретиков-корифеев движения. В основном из-за своей работы «Остров Россия» (1993), прочитываемой многими как гимн и метафора русской отделенности от остального мира. Насколько эта отделенность благо, или судьба, или же проклятие России, мы решили прояснить в беседе с автором.

– В одной из статей вас назвали человеком неколебимых патриотических убеждений. Вы согласны с этим утверждением?

– Понятие «патриот» очень расплывчато сейчас. Когда несколько лет назад мне пришлось выступать в Думе в комитете по геополитике, один господин мне заметил, что я очень похож на Гайдара. Я же ему ответил: «В разные годы, мы, видимо, похожи на разных людей. Было время – были похожи на Сергея Сергеевича Аверинцева, на Льва Николаевича Гумилева, а вот теперь такая эпоха, что на Гайдара. Не кажется ли это господину странным?» Тот ответил: «Суть-то у вас все равно одна – масонская». На что мне, в свою очередь, опять пришлось возразить, что в условиях победившего в мире жидомасонского заговора что еще делать истинно русскому человеку, как не идти в масоны, поскольку больше его никуда не пустят? Иными словами, «мои непоколебимые патриотические убеждения», может быть, для автора приведенной вами статьи очевидны, но для многих других они не так очевидны.

– А для вас самого они очевидны? Вы патриот или не патриот?

– Для меня неактуальна такая идентификация, но, разумеется, среди тех, кто меня окружает и кто мне симпатичен, больше патриотов. С либералами и космополитами я просто не имею дела и, как правило, не считаю их за людей. Хотя и не могу сказать, что с кем-то из патриотов я специфически солидарен.

– А либералы вам не нравятся по нравственным качествам или по направлению мысли?

– Они мне вообще не нравятся. Иду я как-то по Дмитровке, обуянный печалью, возможно, вследствие болезни, и вот бежит мне навстречу один хороший пылкий человек и говорит: «Ну что ты все такой унылый? Политковскую убили, а ты все унылый!» В данном случае я что – улыбнулся ему так ласково. Как мало нужно человеку для счастья!

– По-моему, этот эпизод лучше характеризует противоположный лагерь. Если бы вы сказали, что либералы пенсии украли, я бы еще это как-то мог принять…

– Нет, просто я общаюсь с людьми, которые таким образом проявляют свои чувства к либералам. Но это, конечно, не значит, что я с ними солидарен.

– Чувствую, лучше перейти к теории! Давайте поступим проще – обратимся к работе «Остров Россия». Она может считаться знаменем национализма, поскольку в ней вы назвали три признака «островного», то есть отделенного характера России. Однако если еще в конце прошлого века эти факторы казались фатальными, то не стирает ли глобализация их в порошок сегодня? Вы не находите, что быть «островом» становится все труднее.

– Глобализации до нас долго добираться, поверьте мне. Она будет нас покусывать в течение столетия, а потом наступит конец глобализации. Что будет потом – это вопрос сродни тому, как относиться к 11 сентября. Я принадлежу к тем, кто не считает это ни восстанием варварства, ни битвой цивилизаций. Мне ближе версия Александра Неклесса, согласно которой это дряхлеющие хозяева сегодняшнего дня схлестнулись с гостями из будущего, которые, в свою очередь, глобализацию если и сохранят, то перелопатят ее настолько, что она не будет иметь ничего общего с тем, что под ней понимается сегодня. Я должен сказать, что 11 сентября был для меня замечательным днем, весь день у меня в голове звучали слова прекрасного русского поэта: «Как будто спрятанный у входа, за черной пастью дул ночным дыханием свободы уверенно вздохнул». (Цымбурский цитирует стихотворение Блока «Митинг», 1905. – С. М.) Столько времени казалось, что вариантов нет, а тут они засветились. Гости из будущего помахали рукой, и это было здорово. История обнаружила свою вариантность, а сама глобализация оказалась под большим вариантным вопросом.

– Финансы, которые не знают границ. Средства связи преодолевают кордоны, которые выстраивают полицейские силы национальных государств. Транспорт, который развивается и уносит вдаль потоки трудовых мигрантов...

– Все эти вещи стоят на самом деле на одном – на объединяющей мир имперской мощи США. Если мы представим себе, что эта мощь рухнет и мир падет в аполярное состояние, то все надстройки тоже рухнут. Есть правда, вариант, что место США займет франкская империя, но это тоже не слишком долгосрочный проект. Во всяком случае я отношусь к глобализации, как к временному эффекту, надстроенному над американской мощью. Европа же никого, кроме некоторого количество людей, которые отваливаются туда, в глобалистский проект, втянуть не может. Это их судьба. В Америку улетел Василий Аксенов. А кто-то улетел в Европу. Какое мне дело до них? Главные те, кто остались, потому что они остались в России. Когда рухнул Советский Союз, многие кричали, что следующей будет Россия. Ликовали наши татарские друзья. Слышались призывы, чтобы Россия отдала все, что «захапала». Чечня воспринималась как начало распада России, но прошло шестнадцать лет, а Остров по-прежнему стоит. Произошла важная вещь – сжатие страны не перешло в дробление Острова, и нет признаков, что такое дробление произойдет. Параметры устойчивости «Острова Россия» оказались выше, чем параметры устойчивости Империи СССР.

– А какой высший смысл в этой устойчивости? Насколько я понимаю, в вашей оценке больше желания, чем объективности. Вам хочется, чтобы Остров не распадался.

– Государство существует объективно. Чиновничество и народ повинуются московскому президенту. Приказы из Москвы выполняются на местах с обычными поправками, корректировками и задержками. Пространство власти существует, и я не думаю, что вы можете что-нибудь этому противопоставить.

– Только то, что все имеет начало и конец. Разве вы не видите, например, того, что российская элита держит счета в иностранных банках, отдыхает в Куршавеле, на востоке нас поджимает сосед с огромным количеством населения, а у нас так и не освоена Сибирь и нет народа, чтобы ее освоить?

– К элите я отношусь как к людям, захватившим власть. Создавшие Корпорацию утилизации Великороссии, они, естественно, захотят найти точку опоры вне ее. Но судьба этой элиты будет иметь очень слабое отношение к судьбе российской цивилизации. Один такой феномен, как Кондопога, более показателен и более значим для судьбы российской цивилизации, чем все хищнические проделки нашей элиты. Кондопога для меня – это первая попытка вооруженной самоорганизации городского политического класса. Кондопога имеет для нас такое же значение, как Варфоломеевская ночь в европейской цивилизации. Как известно, Варфоломеевская ночь через Фронду проложила магистраль к Великой французской революции. Я думаю, что Кондопога намечает что-то подобное. Что касается нашего великого соседа на востоке, то мне кажется, что до сих пор этот сосед прилагал огромные усилия, чтобы не выдвигаться в северные широты. Русские живут в Сибири 500 лет, а китайцы жили по соседству тысячелетия и не смогли ее освоить.

– Если 500 лет назад факторы островной сущности России работали, то сейчас мы живем при моменте, когда этот «остров» начинает захлестывать. Мы можем тут даже апеллировать к Марксу. Техническая революция меняет социальное бытие на планете.

– Как известно, политика – искусство возможного, но после появлении атомной бомбы у Индии и Пакистана, после корейских ракет, случайно залетевших в наши воды, и после 11 сентября, а также событий в Лондоне, Париже и в других местах, представления о возможном меняются стремительно. Мы не можем быть уверены в устойчивости этого мира. Как мы тогда можем считать, что мир должен переварить Россию? Может быть, как раз он сам должен быть переварен?

– Ну это вряд ли, чтобы Россия переварила мир.

– В принципе она уже пыталась это сделать в порядке брошенного ей ялтинского вызова. Конечно, это была неадекватная попытка. Даже для большевистской России оптимальней было существовать социалистическим островом в проклятом мире, служа интересам пролетариата всех стран, чем имперское состязание, которое нам было позже навязано. Так или иначе, отказавшись от имперских тенденций, она отказалась от ответственности за судьбы мира. Теперь она может взирать на события 11 сентября и говорить: «Ты этого хотел, Жорж Дантен, ты это получил». (Цымбурский цитирует Мольера, «Жорж Дантен, или Одураченный муж». – С. М.)

– Вот вам нравится жить на острове, а другим – не очень, хочется иных пространств. Какая красота в изолированности?

– Есть такая книга – «Оборона тупика» Максима Жукова. В основе сюжета мысль, что магистраль идет в заминированное болото. Поэтому давайте-ка мы плюнем на эту магистраль и тех, кто шагает по ней, и поставим хорошую оборону тупика. Там будут происходить эволюционные процессы, о которых говорил Шпенглер (а я шпенглерианец), и мне интересно, как это пойдет. На острове наступает Большой контрреформаторский ход. Про него люди иных, чем я, кодов, сказали бы, что идет как бы Второе крещение Руси, и они не считают это метафорой. Контрреформаторский ход происходит за счет попытки поставить над Россией некую версию православной сакральной вертикали, которую, правда, наша элита пытается использовать для того, чтобы утвердить вариант своей России. Она убедилась, что ее позиции прочны, и в этих обстоятельствах попытается разыграть видимость национальной элиты, пребывая в уверенности, что сможет экспроприировать и национальную историю.

– В этом смысле вы человек лояльный?

– Отнюдь нет. Во-первых, я не являюсь чисто православным человеком. Во-вторых, мне большевистская вертикаль нравилась бы не меньше.

– То есть вам нравятся любые вертикали?

– Мне нравятся те вертикали, которые укрепляют страну.

– Но в этой стране происходили ужасные вещи.

– А не все ли равно? В cталинской России я спокойно идентифицировался бы и с ней вне зависимости от того, чем бы мне это грозило. Не являясь православным человеком, я сдержанно отношусь к процессам, хотя и не без одобрения. Почему бы и нет, если пройдет! Но я не уверен, что эта нынешняя элита, я ее называю Корпорацией утилизаторов Великороссии, сладит с вертикалью и в полной мере имеет на нее право.

– А если бы сладила? В конце концов может произойти великая чистка. Придет следующее неконъюнктурное поколение с идеями православной сакральной вертикали, искренне держа в голове метафоры острова и обороны тупика – и тут же все это устраивает, реализует. Начинается страшная давиловка.

– Россия выстоит через разработку языка суда над миром. Она будет судить мир и утверждать в нем, что праведно и что неправедно. Она имеет на это такое право, как и другие великие цивилизации – Древний Египет, Древняя Греция, Запад, Китай. Все друг другу говорят: «Мы тут основное человечество!» Один монах в XVI веке сказал чужестранному путешественнику: «Любой чужестранец сможет спастись, если он обретет русскую душу!» Проблема в том, что большевизм устарел и больше не дает нам выработать язык суда, однако православие такой язык дает. Православие расценивает обреченность этого мира как мира неправедного, опираясь на критерии иные, чем это делал большевизм.

– Да, но тогда должно быть представление о праведном мире. Есть европейское христианство, откуда, собственно, оно и пошло. С какой стати наше православное христианство становится эталоном праведности?

– Да по одной причине, что европейское христианство давно стало христианством частного человеческого существования. Для русских в христианстве всегда был важен фундаментальный вопрос: «Когда же, наконец?»

– Когда же, наконец, что?

– Когда же, наконец, начнет разворачиваться самое главное. Европейцы могут жить две тысячи лет и так и не спросить себя, почему Христос пообещал прийти при жизни того поколения, которому он это обещал, а так и не пришел. А для русских это всегда вопрос. Для русских история – это осуществление перманентного апокалипсического суда над миром. Они заново прочитывают Апокалипсис Иоанна и везде находят признаки соответствия.

– Все бы это было очень хорошо, если бы Россия хоть на миг явила миру модель человеческого общежития, которая хоть немножко была бы симпатична.

– Вопрос о том, что считать симпатичным. Огромное количество гуманистов типа Ромена Роллана и Бернарда Шоу считали симпатичным сталинизм. В семнадцатом веке европейцы переселялись в Россию, пытаясь в православии найти ответы для решения великого западного спора между протестантами и католиками.

– Я считаю, что, когда есть тирания, холодная философия должна отступать со своими надчеловеческими критериями.

– Есть фундаментальная связь между тиранией и мудростью. Многие древние тираны были одновременно и мудрецами.

– Для меня, слава богу, тирания – не мудрость. Потом, вы себе противоречите в том, что любая цивилизация приходит с идеей суда над миром. Как тогда отличить суд истинный?

– В Коране сказано, что если бы Господь нас хотел сотворить одной сектой, Он бы и сотворил нас одной сектой. Но он сотворил нас многими сектами, чтобы мы могли состязаться, а когда-нибудь Он скажет, зачем он это сделал. Бессмысленно решать вопрос, справедлив ли твой суд и справедлив ли твой язык суда.

– Я бы, конечно, предпочитал, чтобы мои дела разбирались не в сакральном суде, а в суде права и правил.

– Суд права и правил – это, извиняюсь, западный суд, а он сам подлежит суду.

– Меня восхищает ваш оптимизм. Однако ваш Великий Лимитроф (пояс стран, отделяющих Остров Россия от остального западного и азиатского мира, собственно, и делающий Россию островом. – С. М.) все равно начинает почему-то отползать к Западной Европе, преставая быть Великим Лимитрофом.

– Уверены ли вы, что Казахстан, Узбекистан и Туркмения отползают к Европе?

– Я думаю, что они уползут в сторону Китая. А все-таки Прибалтика, ГДР, Польша, Чехия и Словакия, Венгрия, Румыния уже в Европе. На очереди Болгария.

– Они действительно уползли в сторону Европы, но при этом они создали Европе столько проблем, что можно только аплодировать. Новая Европа – тяжелейший груз, который наваливается на Европу, и кто тут переваривающий, а кто перевариваемый – понять трудно. Турки в Германии – переваривающие или перевариваемые? Арабы во Франции – перевариваемые или переваривающие?

– Взаимоперевариваемые, я бы сказал.

– Боюсь, что это тоже слишком оптимистичная диалектика.

– Осталось только спросить, как вы видите ближайшие 50 лет для России?

– Я надеюсь, что наступит истощение природных ископаемых, на которых паразитирует наш чиновничий капитализм. Параллельно этому истощению будет формироваться протобюргерство, городской политический класс, который появился в Кондопоге. Он возьмет под контроль свою элиту и выдвинет контрэлиту, которая породит институт сродни институту римского трибуната, который сможет накладывать вето на хищнические пожелания элиты, такие, как, например, попытки правящей фронды экспроприировать приватизированное жилье.

– Вообще приход Адольфа Алоизовича Шикльгрубера не похож ли по модели на то, что вы сейчас описываете?

– Это скорее похоже на приход к власти французских патриотов в XVIII веке. Стадиально Гитлер отстоит от нас на расстоянии 500 лет по шкале Шпенглера. Я же говорю, что Кондопога – Варфоломеевская ночь. У нас отшумели гугенотские войны и наступает контрреформация. По какому она пойдет пути – очень интересно. На земле три участка, где играется Шпенглеровская игра, – Россия, Япония и Латинская Америка. Три земли, встроенные в определенный миропорядок и одновременно имеющие собственные ритмы. Это чертовски интересно.

(Философ радостно засмеялся.)

Опубликовано в "Политическом журнале"

13 сентября 2007 года