Часть IV. Революция

 

 

Перестройка

В 87-ом мы вышли на поверхность.

Это было странное время. Мы, - диссиденты, агенты и шизофреники, - начали собираться на узких, легко просвечиваемых площадках академических институтов, и, как писал Достоевский в «Бесах», непонятно было, кто у кого тут находился в руках.  Я сильно подозревал тогда, что все мы были в руках у шизофреников.

Поначалу «да» и «нет» не говорите, «черное» и "белое" не называйте, но уже прошла первомайская колонна с потрясающим транспарантом «Да здравствуют общечеловеческие ценности!»  Можно предположить следующим и такой лозунг: «Слава Богу!»

Первое время начитанность подпольной литературой очень помогала. Мы стали казаться себе жрецами секретных знаний, готовыми двумя страшными сезамами – «рынок» и «многопартийность» - сокрушить коммунистическую империю.

 

Но на самом деле, для меня загадка, как все это началось

 

Все-таки до 1987 года я жил достаточно спокойно. Второй раз женился. Пытался повторить опыт Толстого Юрика и выехать через ГКЭС в командировку в Монголию – за тугриками, поправить семейный бюджет. Но в Монголию меня не пустили как «невыездного». Только лет через пятнадцать выяснилось, что КГБ выдал рекомендацию партийной организации медицинского института, где я числился старшим инженером, не давать мне характеристику. Меня тогда вызвал директор и долго морочил голову, что такие хорошие специалисты, как я, нужны на Родине.

Кстати, вот как выяснилось, что за этой историей стояла Контора.

Мой хороший приятель писатель Андрей Гусев, с которым мы некогда вместе работали в институте, опубликовал повесть воспоминаний, в которой он смешно описал, как его вызывали в райком и расспрашивали обо мне.

«Чего ж ты мне тогда-то не рассказал?» - поразился я, прочитав эту повесть. «А ты не спрашивал» - изрек Гусев, кося под дурачка…

Тем временем, в 1987 году, моим хобби оставался видеомагнитофон, и я числился одним из первых владельцев видеомагнитофонов в стране. В силу этой своей избранности и считая себя обязанным нести культуру в массы я часто приглашал друзей посмотреть что-нибудь полузапрещенное. Например, «Ностальгию» Тарковского.

Один раз ко мне даже пришли две старушки-лагерницы – я так и не понял, откуда они взялись и кто их рекомендовал, - но они запоем смотрели Тарковского и пили мой чай с сушками, восторгались каждым кадром и впадали в экстаз от чудовищных длиннот. Потом ушли, и я их больше никогда не видел. 

А однажды зашел Григорий Крольченко – он к тому времени уже вышел из подполья, которое, на самом деле, тоже было организовано в моем медицинском институте (в лечебном отделении) – там я сделал Грише «левую» медкарту, и он лечил свой полип.

Гриша притащил с собой еще двух товарищей. Павла Кудюкина и Андрея Фадина (позже очень известных персон в Перестройке). Что смотрели - не помню, но просмотр был лишь поводом для агитации. Кино как искусство Фадина, например, не интересовало в принципе, он лишь охал, как будто все его страшно утомляло, и валился на диван, как бы засыпая в изнеможении. Однако в конце просмотра он вдруг встрепенулся и с чего-то заговорил о «движении политкулубов».  «Что это такое?», - спросил я, но вразумительного ответа не получил. Фадин и Кудюкин лишь загадочно хмыкали и произносили тексты, которые и тогда-то с трудом воспринимались, а теперь вообще непередаваемы.

Что-то про диссидентов, которые не диссиденты. И что-то про либералов, «поднимающих планку возможного». Непонятно было, что это была за планка, где находилась, и как предположительно должен был реагировать КГБ, когда у него под носом «поднимали планку». Короче, приходи в ЦЭМИ, там все увидишь, - посоветовали мои гости.

Кстати, они сами не так давно тоже арестовывались по делу «молодых социалистов», прошли Лефортово  и оттого имели героическую, хотя и не вполне однозначную репутацию[1]. Между прочим, мне показалось абсурдным арестовываться в социалистическом государств за то, что ты «молодой социалист».

ЦЭМИ, 1987

 

Вход в ЦЭМИ (здание с ухом на фронтоне, из серии «Старший брат вас слушает») – строго по пропускам, но по четвергам туда пускали, когда скажешь заветное слово. Это слово я знал. В первый раз, когда я пришел, народу было мало – человек пятнадцать. Они сидели вокруг круглого стола и о чем-то беседовали. Как человек новенький, я поначалу решил сесть в сторонке и послушать, но стол был круглый и в сторонке сесть не получилось. Так я оказался в числе дискутирующих. Впрочем, через некоторое время я сообразил, что присутствующие друг друга тоже не знали, и я вполне мог сойти за своего. И кстати, в этом составе дискутирующие встретились в первый и последний раз.

Вел собрание Игорь Минтусов[2], он нервничал и писал на доске пункты какой-то деятельности, которую он назвал «социальной инициативой».  Зачем нужно лезть к кому бы то ни было со своей «инициативой» - было неясно. И глупо, потому что за «инициативу» денег никто платить не собирался.

На мой взгляд, эти «инициативы» были самые безобидные. Что-то вроде инициатив «Тимура и его команды», но народ обсуждал их с самым серьезным и героическим видом. Вот возьмем, мол, да подметем несанкционированно улицы, потому что «разрешено все, что не запрещено». Это я, конечно, утрирую.

Причем, каждому предлагалось придумать свою инициативу.

Когда дошла очередь мне высказаться, я бухнул, что полезной была бы инициатива построить капитализм в России, а КПСС распустить. У Минтусова отвисла челюсть, а кто-то рядом сказал: «Тсс, здесь об этом нельзя говорить, хотя инициатива интересная».

Коллеги переглянулись и принялись бредить дальше…

 

ЦЭМИ, 1987 (2)

 

Как все начиналось – тогда для меня было гораздо меньшей загадкой, чем сейчас.

Анализируя ситуацию 1987 г., американский политолог Виктор Давыдов («Новое русское слово", 1989 г.), писал: «Горбачеву нужны «хунвейбины»- некая сила, способная перетрясти аппарат извне».

Так и я тогда думал и был почти прав.  Хотя изначальные китайские хунвейбины сильно отличались от «новых». Те антибуржуазные, а новые российские – напротив.

«Почти» - ибо и «Горбачев давно это понял и лучше любых зарубежных наблюдателей (...) Нужно было найти (или еще лучше создать) действенную политическую силу, которая бы была: 1) агрессивна, 2) вне партии...»  

Так писал Давыдов, но уже с 90-ых годов с этой оценкой я соглашался с большой оговоркой, о чем поведал и в журнале «Столица», когда стал там работать. По первому моему мнению, большинство групп действительно образовывались стихийно, откликаясь на достаточно невнятный сигнал верхов – «Перестройку». Но в 90-ых я уже бы не сказал об этом с такой определенностью.

На самом деле, все клубы в Москве странным образом образовались чуть ли не исключительно… в Черемушкинском районе, в котором, действительно было много академических институтов, но был и мощный райком, который пошел на «экспериментальный» диалог с сообществом.

Было бы наивно думать, что «эксперимент» начался без санкции Горкома, а тот «экспериментировал» без поддержки ЦК, а ЦК не опирался бы на секретные службы. Сегодня я в гораздо большей степени, чем даже мы, параноики и сторонники теории заговора, себе представляли в то время. Уверен, что «демократический порыв» снизу был организован сверху.

Другое дело, зачем это было надо и что из всего этого получилось?

Очевидно, лабораторный эксперимент вырвался наружу. Ни люди из ЦК, ни люди из ЦЭМИ, ни спецслужбы не имели представление о последствиях, куда они заведут. Никто не мог предположить провал ГКЧП и распад Советского Союза всего лишь через четыре года. Отступление СССР из всех советских «колоний».

Не знали этого и мы, но в отличие от китайских хунвейбинов, советские «хунвейбины» (не все, конечно, а через одного координаторы движения, члены новообразованных политсоветов) прекрасно догадывались о той роли, которую им отводили. Другие «тормозили» на уровне «обновленного социализма». Просматривая многие годы спустя траектории своих коллег, я просто диву давался, сколько же там на самом деле было отпочковавшихся «Детей Райкома» (аллюзия на название фильма «Дети Райка»), в будущем планировавших переродиться в консультантов при власти. Раёк (фр.), кстати, жаргонное название места в театре, откуда почти ничего не видно на сцене.

Расчет с моей стороны (для власти я был никто, инженер) строился на том, что, меняя свой имидж (фасад) и демонстрируя Западу «новое мышление», коммунистическая власть будет вынуждена поменять и свою архитектуру, прямо в точности в соответствии с выкладками польского философа Лешека Колаковского («Похвала непоследовательности»). Этой точки зрения придерживался Фадин и другие вступившие в конфронтацию с властью персоны. А вот что хотели при этом в недрах номенклатуры – было неясно и, к сожалению, не обсуждалось

Был и более тонкий расчет с нашей стороны: поскольку после 70 лет коммунистической диктатуры никакие спонтанные революционные процессы в глубине общества, казалось, уже невозможны, - я считал, что нас ждут 300 лет коммунистического ига, - мы полагали полезным вести работу с коммунистической элитой, втянуть ее в диалог, незаметно трансплантировать ей западные стандарты, обуржуазить.

Ах, какими мы казались себе хитрыми! Однако, как выяснилось, к такому перерождению коммунистическая элита уже и сама была готова еще в правление Брежнева, единственно чего ей не хватало для этого – свободных «мозгов».

Или повода, который она и создала, насаждая политклубы.

Иными словами, мы им должны были, как Бухарин, сказать: «Обогащайтесь!». А те бы нам ответили: «Есть! Рады стараться!» Ведь в реальности мы не имели ничего, чем бы могли ее подкупить, никаким богатствами мы не располагали, кроме «легитимации» в сознании страны ее буржуазности. Все, чем я располагал, была лишь древняя пишмашинка «Underwood».

Таким образом, в 1987 году образовались два штаба – персонифицирующие «элиту», которая элитой не была, поскольку настоящая элита все-таки создается в нескольких поколениях, и «общество», которое обществом тоже не было. На мой взгляд, общество появляется тогда, когда сознательно выбирает свободу – высшую ценность человеческого бытия, стоящую выше, чем хлеб насущный. Два полюса (отталкивания и притяжения одновременно). А между ними образовалась странная, сверхтонкая, сверхпроводимая, иногда полубезумная среда, агенты взаимного прощупывания. От немногих либеральных интеллектуалов, растворенных в социалистическ5ой массе, до этого не имевших никаких возможностей продвинуться по социальной лестнице, мостик перебросился к «реформаторам» высшего эшелона.

И наоборот. Позже мне поведали, что разрешение на сборища в ЦЭМИ возникло по предложению Егора Гайдара, тогда редактора и заведующего отделом экономической политики в журнале ЦК КПСС «Коммунист».

Для руководства ЦЭМИ это было санкцией. Начиналось движение.

 

                 ЦЭМИ(3). «Похождение неформала»

 

Как я уже написал, ту первую компанию дискутирующих в ЦЭМИ я больше никогда не встречал (кроме Минтусова). В следующий четверг уже были совсем другие люди, еще через четверг – новые, и все тот же Минтусов продолжал рисовать на доске пункты социальных инициатив.

Я подозреваю, что поначалу все эти дискуссии задумывались как какая-то социологическая игра, а Минтусов истребовал на нее разрешение от своего социологического руководства в качестве научной работы. Однако клуб стремительно разрастался, и настроении собирающихся радикализировалось. Вскоре образовался оргкомитет, клуб принял Устав и получил политкорректное название «Перестройка» (запретить политклуб с таким названием в эру Горбачева было невозможно).  Московская «Перестройка» выросла как клон петербургской «Перестройки», в которую входил будущий демиург капитализма Анатолий Чубайс. Мы к нему ездили в Петербург, прямо как к Ленину в Горки, и он невнятно что-то сказал тоже ленинское, типа «Дерзайте!». Социальная «сеть» людей, объединенных лейблом «Перестройка» как бы имитировала в том числе и на сцене ЦЭМИ и будущую партийную борьбу, и будущие выборы, и, собственно, будущие результаты «демократизации». 

Это было очень интересное время и, как потом выяснилось, историческое. Хотя о той поре поначалу была написана лишь одна тоненькая книжка – очень субъективные заметки активиста Валерия Фадеева «Похождения неформала». К сожалению, после Перестройки он исчез.

Но вот что он писал в 1989 году, раздавая нелестные оценки будущим героям демократии:

«Надо заме­тить, что четких организационных форм не было и все было крайне расплывчато, грозя новыми поворотами в будущем. Так оно и оказалось, новый 1988 год начался с выяснения позиций. С раскола.

Клуб «Перестройка», который, в основном, не имел устоявше­гося состава, но обладал неким «Старым составом», был широко открыт для всякого сброда с улицы, и нередко там можно было услышать речи «бывших советских граждан», стенания «тайных ге­ниев», обиженных на мир за невосприимчивость к их теоретическому бреду, вопли «истинных марксистов» и просто болтовню тех, кому не терпелось высказаться.

При этом велась ожесточенная борьба за право председатель­ствовать на собраниях, определять повестку дня и за неукоснительное соблюдение регламента. Чаще всего в момент зарождения раскола, который подарил Москве в конце 1987 года сразу несколько по­литических гвоздик, председательствовал на собраниях клуба «Перестройка» Игорь Минтусов, и его вялая, расслабляющая манера говорить и двигаться наводила на всю невыразимую тоску.

Сейчас уже с трудом вспоминается фамилия Игоря Лямина, бывшего в то время настоящим страшилищем, солью и перцем засе­даний, без которого не обходился ни один скандал, и одно присутствие которого грозило срывом любому заседанию, и потому вызывало панику среди отцов - основателей клуба — у А. Фадина, О. Румянцева и П. Кудюкина. Например, как-то Лямин заявил, что он не хотел бы, чтобы клуб имел лицо Фадина, и все, посмотрев на Фадина, втайне согласились с ним…

…Как известно, каждый защищает в споре свою точку зрения, а не «истину», поэтому атмосфера, царившая на дискуссиях, была очень тяжелой, и не только в ЦЭМИ. Из каждого нового вылепливающе­гося неформального «кувшина» всегда был готов вылететь джин догматизма, злой дух неприязни к точке зрения оппонента.

Когда в конце года дело дошло до выработки концепции клуба, его Устава и до выборов совета, началось, по словам очевидцев, «самое страшное». Постоянные придирки, поправки, протесты, неже­лание поступиться хотя бы одним пунктом своей позиции ради общего дела.

Когда я совершил почти невозможное, манипулируя при максимальной жесткости интонаций возбужденной аудиторией, когда Устав, по каждому пункту голосовавшийся, был «принят за основу», когда клуб был назван «дискуссионным», грянул рас­кол - искаженные злобой лица, демонстративно хлопнувшая дверь. Верный традициям «жестокого театра», я все-таки довел заседание, где все голосовали синими бархатистыми квадратиками, до конца, невзирая на обструкцию «старого актива», чем дал возможность родиться новой фракции — «оставшихся». Ушедших с исторического заседания назвали «ушедшими». Термины эти были введены мною, но просуществовали недолго.

Спустившись в холл после заседания, мы испытывали на себе на­пор минутной известности, а потом, не расходясь, между кресел, принялись, переругиваясь друг с другом, торговаться, договариваться, прогнозировать, что с нами будет дальше? Один или два клуба? Некоторые при этом не брезговали матерщинкой, обильно уснащая ею свою не в меру горячую речь. Впрочем, впоследствии я не раз с удивлением замечал, как вполне уважаемые «неформалы» перемежали свою речь «между своих» весьма крепкими словами. К сожалению, никаких исключений здесь не было — левые и правые сходились по-братски в этом пункте.

При этом Лев Сигал, которого все в клубе единодушно считали доносчиком и «хорошим парнем, но стукачом», орал на весь холл ЦЭМИ, заглушая программу «Время»: Не троньте Фадина, тра-та-та [еб вашу мать]. Я вам за Фадина тра-та-та, тра-та-та [яйца оторву]. Впоследствии Сигал заведовал изданием бюллетеня «Пердема» (так мы любовно называли красно-розовую часть клуба, именовавшуюся после раскола «Перестройка демократическая») - «Открытая зона», продавал «справочник по неформалам» и вел заду­шевные беседы со всеми, кто мог ему чего-то сообщить. Вкрадчивая манера, еврейская внешность и скромно отводимые в сторону гла­за — все это делало его одиозной фигурой.

Чем-то подобным и еще более явным представлялся Кирилл Янков - тоже розово-красный уже стареющий юноша с комсомольским прошлым и бессвязной речью. Его потуги на лидерство и теоретичес­кая деятельность по составлению законов были смешны, так как на все это ему не хватало способностей. Иногда, поэтому, он выглядел жалко.

Центром внезапно образовавшегося за нашей спиной клуба «Перестройка демократическая» были три человека: Фадин, Кудюкин и Румянцев. Наша фракция вела с ними закулисные торги, делала это нагло и с напором, так что «ушедшим» вскоре все надоело, и они решили, оперевшись на диктат «крыши над головой», (а проводить заседания нам в ту пору не разрешали) — выкинуть нас за борт, по-джентльменски предложив в случае чего бросить спасательный круг. Это значило, что вход нам в «Пердем» закрыт не был, но принимать нас в него никто не торопился, да и сами мы не горели таким жела­нием.

Сплоченное и боевое ядро: Вячеслав Игрунов, Дмитрий Леонов, Виктор Кузин, Юрий Скубко, Сергей Митрохин, Игорь Чубайс и я без труда увлекли за собой до тридцати человек, и на первом засе­дании «Перестройки-88» был даже мимоходом редактор «Гласности» С. Григорьянц. Это, конечно же, вызвало злорадные усмешки в стане противников. Начиная с 11 января и по 14 марта, «Перестройка-88» собиралась на Ленинском проспекте в качестве «политического дискуссионного клуба», на чей огонек заходили американские корреспонденты и венгерские студенты, а также до 50 человек с бору по сосенке.

Что касается «Пердема» («Перестройка демократическая», как по-лакейски назвали ушедшие свой клуб), там центром был, как его окрестили, «Дом моделей социализма», его возглавлял идейно и орга­низационно Олег Румянцев. Румянцев, если быть предельно точным, слабо мыслил, щегольски одевался и был немного близорук. Я хо­рошо помню, как он спросил меня тихо на одном из заседаний, посвященном статье И. Клямкина, что такое дедукция и чем она отличается от индукции. Я удивился, но объяснил ему. Румянцев по­стоянно, к тому же, возвращался откуда-нибудь из-за границы, пол­ный огня и впечатлений, подбитый ветерком и легковесно рассужда­ющий о важных предметах. Я не раз отмечал для себя также, что его сильно подточил червь формализма и начетничества, и по складу своего характера он больше, чем другие, был бюрократом.

Кудюкин держался незаметно и его улыбка, которую он имел обыкновение прятать под бороду, придавала ему многозначительности».

Нетрудно заметить, что в своих записках Валера Фадеев меня в упор не замечал, хотя я тоже входил в «руководство» клубом, благодаря близости к Андрею Фадину и вел большие пленарные совещания в ЦЭМИ, но это «естественно». Многие «перестройщики» ставили себя в центр событий и видели ситуацию исключительно из этого центра. Я тоже формировал свой взгляд изнутри своего «я» и многого как бы не замечал, приписывая другим свои «очевидные», «бесспорные» убеждения.

Разбираясь позже со взглядами других, я был шокирован, поняв, что многие «перестройщики» отнеслись в Перестройки с неосознанной враждебностью.

Гласность подрывала позиции авгуров, владельцев тайных диссидентских знаний, «демократия» была риском для социального положения, идущих вверх по социальной лестнице, «свобода слова» понижала ценность высказывания «учителей», ведь теперь все могли болтать без умолка.

 

Розовые и черно-белые

 

 

Активизм неформалов был, конечно, более безопасным, чем активизм диссидентов, которые всё отрицали, но ничего не создавали. «Неформалы» действовали в поле полулегальности и оттого их «успех» получался более зрим. О нем мы поговорим позже. Но и Валера Фадеев (не путать с полным однофамильцем, одиозным главой президентского Совета по правам человека), автор «Похождений неформала», отчасти прав, когда упрекал их в «розовости». Эту «розовость» я тогда не понимал и даже не обращал на нее внимание, считая, что весь наш «социалдемократизм» - чисто для прикрытия.

«Что ж, властям социал-демократия ближе для понимания и диалога, будем как бы социал-демократами», - думал я.

Однако для настоящих, убежденных «левых», зараженных «левизной» в их научных кругах, в любом случае не случаен определенный догматизм, кривая дорожка которого часто приводила их в лоно склонного к деспотии русского государства.

Даже с лучшими из них наметились расхождения в будущем, когда государство вступило в стадию постреформирования и стагнации на новых рубежах.

Например, я был одним из первых, кто обвинил государство после Ельцина в фашизме - не в качестве какого-то ругательства («Ты – фашист», - это ругательство, сродни «Ты – негодяй, бяка, плохой»)[3], а в качестве политической идентификации.

И кто возразил? Кудюкин!

Он де ученый историк, а в книжках написано, что фашизм – это другое. Только когда все больше уважаемых людей стали называть режим фашистским не в переносном, а в буквальном смысле, он несколько отступил.

Фадеев впроброс обозвал Льва Сигала стукачом, на что вряд ли следовало обращать серьезное внимание, поскольку в параноидальной среде часто подозревали оппонентов и друг друга в стукачестве и сотрудничестве со спецслужбами. Но бесспорный факт заключается в том, что в «нулевые» Сигал действительно проявил себя как идейный антилиберал, а на обложке своей страницы в Фейсбуке поставил фрагмент картины с Ленином, что свидетельствует о необратимой деформации внутреннего мира, уходящей аж в «неформальное» прошлое.

Оказалось, что интенцию на расширения свобод в СССР-России Сигал ложно рассматривал исключительно в оппонировании папе-государству, а не потому что она с Христа и Спартака имманентна человеческой цивилизации. А ведь называл себя лучшим другом Андрея Фадина!

С Андреем Фадиным мы никогда не обсуждали архитектуру будущей страны, не было времени, да и Фадин погиб раньше, чем закончился постреволюционный хаос, но он тоже прошел запрещенный кружок «Молодых социалистов» и прославился авторством термина «Семибанкирщина»[4], использовавшимся «левыми» в нападках на финансовую либерализацию. Очевидно, Фадин предрекал опасности олигархии, не отдавая себе отчет, что за ниточки псевдоолигархов дергают реинкарнированные государственные спецслужбы. Из теоретического же он часто повторял мысль о модернизации через катастрофу (чем больше катастрофа, тем больше и успешнее пройдет последующая модернизация) Ха, то же самое стал говорить и Пригожин из ЧВК «Вагнер»[5]. Фадин не брал в расчет, что «модернизация» может идти как с положительным, там и с отрицательным знаком, а знаки расставляют субъекты действия.

Глеб Олегович Павловский, которого Валера Фадеев почему-то тоже не упоминает, как будто того и не было, стоял за многими акциями клуба «Перестройка», и в начале «нулевых» не стесняясь мне заявлял: «Я -государственник».  Через пятнадцать лет «я – государственник» станет синонимом «я – фашист», и это наследие, которое он оставит после себя, когда умрет в 2023-ом году.

В двадцатых годах двадцать первого века вступил со мной в полемику и Кирилл Янков, остающийся более-менее значительным чиновником. По его утверждению, российское государство все еще либеральнее, чем брежневское, и свобода слова во многих аспектах сохраняется. А ведь государство уже умучивало в своих тюрьмах политических противников, вроде Алексея Навального и Владимира Кара-Мурзы, а за «дискредитацию» ведущей агрессивную войну российской армии, т.е. за обычные высказывания, которые в Перестройку не стоили ничего, приговаривало на сталинские сроки![6]

Такого не было при Брежневе, тогда для ареста и срока надо было выкинуть что-нибудь посерьезнее, чем поговорить во дворе, например, опубликоваться на Западе.

Как ни странно, но коммунист с членским билетом Игорь Чубайс, старший брат великого буржуазного приватизатора Анатолия Чубайса, оказывался в результате менее розовым, чем наша неформальная среда в целом. Его «Демократическая платформа в КПСС» действительно могла стать весомым рычагом реформации и преобразования однопартийности в двухпартийность, если бы КПСС и сама не «слилась», благодаря Михаилу Горбачеву.  Игорь тоже ушел в сумбурную черно-белую «Перестройку 88», которая де факто, как кажется, идеологически победила «розовых» на длинной исторической дистанции. Но «розовые» выиграли в социальном статусе.

 

Лев Тимофеев

 

Я действительно считаю, что одним из наиболее значительных элементов клубного дизайна стало распространение бюллетеней клуба на «общих собраниях».

Сами по себе «бюллетени» вряд ли кому могут быть интересны в исторической перспективе и по большей части не сохранились, поскольку содержали в основном «документы» клуба, а это кого куда выбрали, кто с кем раскололся. Хотя опубликованный в мае 1988 года «Демократический наказ»[7], сочиненный к XIX партийной конференции, все-таки имел пролонгированное значение и очевидно оказал влияние на формирование программы Межрегиональной депутатской группы (МДГ)[8].

Важнее для «революции», впрочем, было то, что публикация и распространение «бюллетеней» явочным порядком преодолевали монополию государства на издательскую деятельность. Притом, что эта деятельность и так была на грани легальности и реально вступала в противоречие с уголовным кодексом. Хотя бы в той части, что для того чтобы изготовлять бюллетени, надо было воспользоваться ксероксными устройствами, которые все находились в распоряжении исключительно государства и под контролем «Первого отдела», заплатить посредникам, а это уже получалась незаконная коммерция.

Тем не менее, меня угнетало, что бюллетени так скучны, да и от «свободы слова» я все-таки ждал большего эффекта. Поэтому однажды придумал издать литературный бюллетень с иллюстрациями, презентующий творческую жизнь клуба.

«Политикам» клуба все это вначале показалось блажью, но Андрей Фадин неожиданно для меня оценил такой эксперимент как прорыв. Другое дело, что мне нечего было выбрать в свой бюллетень, поскольку, как оказалось, с творчеством «политики» не дружили.

Тем временем на огонек стал заходить и писатель-диссидент Лев Тимофеев, также имевший опыт лагерной отсидки. Воспользовавшись случаем, он начал распространять у нас свой самопальный журнал «Референдум», а заметив, что в клубе складывается какая никакая редакция, предложил и мне в нем поучаствовать. В свою очередь у Тимофеева была давняя связь с диссидентом Александром Гинсбургом и в конечном итоге возникла идея делать полосы для «Русской мысли» в Париже, в которой Гинсбург по договоренности имел карт-бланш на две полосы «Вестей с Родины».

Так что моей первой профессиональной публикацией, как ни странно, стали не публикации в СССР, а публикации в парижской «Русской мысли» времен главреда Ирины Алексеевны Иловайской-Альберти (1924-2000). Затем Тимофеев рекомендовал меня и Крониду Любарскому[9], который издавал в Вене журнал «Страна и мир». Там я тоже публиковался.

От «Референдума» я съездил в Прибалтику на учредительный съезд «Народного фронта» Латвии[10], о чем приготовил репортаж. В этом репортаже я, в частности, выражал некоторое удивление, что вопросы перестройки ушли для прибалтов на второй план, а главным стал выход из СССР без каких-либо демократических наворотов. Мне же в то время казалось, что на коммунизм надо наваливаться сообща, а из распада страны сама по себе демократия не родится, если ее не начинать строить конкретно. При этом прибалты мне виделись братьями по демократическим реформам и было несколько обидно, что они столь откровенно и однозначно жаждали порвать с нами отношения.

Прочитав мой репортаж, Лев Тимофеев озадачился: «Так ты хочешь сказать, что они заражены национализмом? Боюсь, нас не поймут». (Имелось в виду, не поймут на Западе.) Однако после небольшой косметической правки репортаж все же опубликовал. А еще он мне показал профессиональный трюк, как одной только перестановкой предложений можно добиваться драматического эффекта. Я был потрясен. Писатель!

 

Лев Тимофеев. Публикация в журнале "Столица"

 

 

Демократическая перестройка, Перестройка демократическая, Демпер, Пердем

 

Хотя Фадеев писал о клубе "Демократическая перестройка" (или "Демпер", «Пердем», как его иногда обзывали местные юмористы) весьма легковесно, по факту, тот эволюционировал, пожалуй, в самый влиятельный клуб в Москве, а, может быть, и во всей стране.

Причем во многом, его авторитету как раз способствовало то, что для проведения своих собраний клубу предоставлялись комфортабельные радиофицированные аудитории ЦЭМИ, а впоследствии - и актовый зал. Что, по-видимому, устраивало всех: клуб становился Меккой московской интеллигенции, а власть получала прекрасную возможность собирать информацию обо всем, что происходило в так называемой неформальной среде. Опять приходит на ум огромное ухо на фронтоне институте. (Вообще-то, это было не ухо, а петля Мебиуса.)

Естественно, все, что говорилось в клубе, тут же стенографировалось, анализировалось и попадало в отчеты работников идеологического фронта, однако потом, вместе и с так называемым «Белым ТАССом» и секретными стенограммами политбюро снова возвращалось в нашу среду через сочувствующих работников аппарата компартии.

Многие «хунвейбины» из ЦЭМИ прекрасно понимали, что им отводилась роль витрины гласности и демократизации Горбачева, и даже готовы были стоять в ней в качестве манекенов, но при этом создавался некий прецедент и задавался на всю страну новый политический стандарт. Это и называлось «приподнять планку».

Как вы уже догадались, и само название клуба было выбрано не случайно. Оно символизировало и лояльность выбранному курсу, что гарантировало от репрессий, и подчеркивало, что этот курс будет понят определенным образом. Как уже подчеркивалось, в клубе совершенно открыто (и это было принципиально), еще до всех разрешений, был налажены выпуск и распространение печатной продукции - бюллетеня «Открытая зона». На этот раз в названии сочетались идея преодоления лагерной сущности режима («зона») и отсылка (т.е. опять-таки «политически выдержанная») к знаменитому выражению Горбачева: «Нет зон, закрытых для критики».

Действительно, хотя весь первый год существования клуба его члены не делали ничего существенного, т.е. всего лишь обсуждали устав, регистрировали его в инстанциях, а потом дискутировали о регламенте и кворуме, весь второй год - боролись между собой «за власть» (хотя никто не мог толком сказать, в чем она заключалась), а потом вдобавок еще и... раскололись по политическим мотивам, заслуги «Демперестройки» перед демократической реформацией неоспоримы.

Клуб «Демократическая перестройка» дал начало всем первым политическим партиям.

Фактически из семинара клуба образовалась социал-демократическая ассоциация, а потом и социал-демократическая партия России (СДПР) под председательством и идейным руководством члена клуба Олега Румянцева. Другой член клуба Виктор Золотарев в 1989 году создал Союз конституционных демократов (СКД). Расколовшись в 1988 году "Демперестройка" дала начало «Перестройке-88», которая впоследствии преобразовалась в небезызвестный «Демократический союз» Валерии Новодворской. Клубная «социальная инициатива» по созданию мемориала жертвам сталинских репрессий вылилась в создание всесоюзного общества «Мемориал». Хотя сам мемориал они не построили, в смысле как некое помпезное и религиозное место поклонения и укора, лишь усилиями Моссовета притащили временный камень с Соловков на Лубянскую площадь, общество жило и здравствовало вплоть до двадцатых годов двадцать первого века. Для «новой России» оно стало государствообразующим элементом, и, можно сказать, оказывает влияние на политическую жизнь до сих пор, даже когда его фактически изгнали из страны.

И даже так называемая «Демплатформа», группа коммунистов-авантюристов, лихо вознамерившихся перевернуть КПСС изнутри и, по-видимому, прибрать к рукам партийную собственность, возникла из инициатив «Демперестройки». Членам клуба Игорю Чубайсу и Володе Кардаильскому отводились в этой акции не последние роли. Не их вина, что политические процессы, идущие на съездах депутатов, обогнали столь хитроумное начинание.

Создавалось странное впечатление, что около сорока членов клуба умудрялись оказать колоссальное давление на в целом консервативное общество по всему фронту.

Конечно, палитра демдвижения 88-89 гг. годов, представленная в тех же мемуарах и исторических исследованиях, и шире и богаче, но, если приглядеться повнимательней, все группы, все партии, все неформальные издания, семинары -- все это было хождение по кругу одних и тех же людей, которые в одном месте называли себя народным фронтом, в другом - каким-нибудь съездом, союзом, конфедерацией.

 

Слово или дело? 

 

Ах, как великолепно чувствовать себя Прометеями, но только огонь тот был большей частью бенгальским, что тоже очевидно. Весь 88-ой год в клубе ожесточенно спорили, что главное в деятельности "перестройщиков" – «социальные инициативы», которые, впрочем, тут же и затухали, потому что в избытке было идейных руководителей, но не было исполнителей, или свободная трибуна по четвергам в ЦЭМИ? Свободная трибуна, открытые дискуссии, ставшие прообразом, моделью, полигоном для все того, что происходило потом на первых съездах народных депутатов, несомненно было основным завоеванием «Демперестройки». Ярко освещенный зал, в котором с трибуны серьезно говорили, как реформировать строй и что делать потом с коммунистами (при все при том, что коммунисты и не подозревали, что с ними можно что-то делать) производило неизгладимое впечатление на бывших лагерников, проводивших жизнь в бессильной ярости ко всему коммунистическому. Многие плакали, радуясь, что дожили до этого момента

С этой трибуны выступали Александр Мень, Глеб Якунин, обкатывали свои предвыборные программы Сергей Станкевич, Олег Богомолов, экспертизу проходили экономические новации -- Б.Ракитского и др. Хитрый Клямкин морочил публике голову своим риторическим вопросом «Какая дорога ведет к храму?» В холле, как уже упоминалось, бесплатно раздавал «журнал независимых мнений» «Референдум» писатель-диссидент Лев Тимофеев. Через клуб защиты международного общественного мнения просил Дима Юрасов, тот самый, который, работая в секретном архиве, вынес пол-архива и основал свой собственный архив... Клуб написал письмо в защиту Матиаса Руста, того самого, который на маленьком одномоторном самолете пролетел все заслоны ПВО и сел на Красной площади, что привело в СССР к смене военной верхушки.

Зачем он это сделал, ведь его могли сбить, убить, уморить потом в тюрьме – до сих пор непонятно, поскольку дальше он двигался по жизни скучно, без особых подвигов, если не считать, что у себя в Германии в магазине украл кашемировый свитер, за что чуть ни сел, отделавшись штрафом. Я думаю, что идею лететь в Москву ему «подкинули», как это обычно бывает, где-нибудь в баре. А он и рад стараться!

Возможно, если бы нам «подкинули» и если бы у нас было для этого больше времени, мы вполне могли бы инициировать создание гражданского общества, в котором все созданное и образованное «навырост» в конце концов заполнилось бы многими людьми. Вышло же наоборот: вихрь более мощный подхватил всех этих «инициаторов» и «координаторов» и унес в официальную реку политики.

Конечно, члены клуба "Демперестройки" свою личную карьеру в перестройке поначалу сделали, которая, впрочем, с перестройкой и закончилась. Некоторые стали руководителями партий - Виктор Золоторев, Олег Румянцев. Известными народными депутатами -  Румянцев, Леонид Волков (ВС РФ) Виктор Кузин (Моссовет), Кирилл Янков (Московский облсовет).

На одном из постперестроечных банкетов возник спор приоритетов - кому первому дали черную машину с телефоном.

«Да-а,- стали что-то мы отдаляться от народа, - вздохнул Янков,- я уже на троллейбусе и не езжу».

Из клуба вышли и фактически попали на политический Олимп член Конституционного суда Эрнест Аметистов, замминистра труда Павел Кудюкин. Руководящий неформалами из-за кулис Глеб Павловский стал влиятельным советником «президента демократической революции». Теоретические наработки семинаров клуба позже легли в программы Межрегиональной депутатской группы, в румянцевскую конституцию...

Редколлегия и авторы «Открытой зоны» почти в полном составе перешли работать в первый политотдел первой независимой массовой газеты «Коммерсантъ». Это их заслуга, что, по словам бывшего неформала Бориса Кагарлицкого, первоначальный "Ъ" Володи Яковлева, созданный для кооператоров, «читала по преимуществу интеллигенция, к кооперативам никакого отношения не имевшая».

Потом они двинулись в «Независимую газету», журнал «Век ХХ и мир», на радиостанцию «Свобода», другие издания...

Однажды ночью 88 года я и Андрей Фадин подбирали на машине перспективных авторов для «Коммерсанта». И вот из какой-то подворотни вышел бедный и несчастный, никому тогда не нужный, мокрый от моросящего дождя, с растрепанной начесанной бородой «известный публицист Максим Соколов»[11]. В общем, «аксеновщина» какая-то: пора, мой друг, пора, апельсины из Марокко...

 

Первая политическая альтернатива

 

Недавно я вспомнил, как образовалась первая в СССР политическая организация альтернативная КПСС.

Как известно, она тоже возникала из клуба «Перестройка» и ее назвали «Социал- демократическая ассоциация СССР». Фактически, она уже была партией или, вернее, протопартией, когда многопартийность была еще запрещена. Поэтому ее и назвали конспиративно - «ассоциация». А произошло это 13-14 января 1990 года в Таллине, и самое странное, что местная эстонская бюрократия, еще советская, демонстрировала всяческую лояльность.

А ведь она и тогда прекрасно понимала, где антикоммунистическая собака зарыта, - и все же обеспечила мероприятие комфортным залом и охотно вступала в контакт через каких-то экспертов, советников и «работников таллиннской администрации».

Жаль, если бы я знал, что это прелюдия к далеко идущему и необратимому историческому процессу, который не закончился до сих пор, я, конечно, фиксировал бы происходящее более подробно. Но поскольку все оголтело спешили, и я в том числе, то приходилось по-туристически отмечаться на месте событий и нестись себе дальше, отчего на рефлексию не оставалось времени. Но помнится, уже тогда многое поражало в этой пока еще советской Эстонии.

Прежде всего то, что советские чиновники, с которыми мы встречались, были не по-советски открыты, разговорчивы и раскованы. С другой стороны, все вопросы по какой-то странной запрограммированности, которая пересиливала все, они сводили опять к тому, что «им здесь виднее», как организовывать свою жизнь. Мне это казалось несколько навязчивым, если не сказать невежливым. Или же попыткой увильнуть от обсуждения проблем демократизации нашей общей страны, начатой М.С.Горбачевым.

Впрочем, чуть ранее та же самая история приключилась и в Польше, куда мы отправились с визитом как официальная делегация клуба «Перестройка», в чем, конечно, обнаруживалась и некоторая поражающая меня странность.

То никто из нас, кроме тех, кто работал на МИД или профессионально изучал соцсистему, не выезжал за границу и даже не мечтал об этом, а то вдруг кто-то с кем-то стремительно договорились выпустить антигосударственную группу по приглашению другой антигосударственной группы. Упсс!

NB. В нулевых, то есть через 15-20 лет такой финт бы уже точно не прошел: извольте иметь официальное приглашение, а еще извольте подать документы, равные небольшой диссертации, в европейское консульство на визу, а мы посмотрим, впускать вас или не впускать. Да и репутация страны изменилась. То она была готова меняться, ломать «берлинские стены», а то – «можем повторить», заново построить все стены обратно.

 

От одних антисоветчиков к другим

 

В январе 1990-го обо всех правилах как бы «забыли». Принимающей стороной стал Клуб католической интеллигенции (Klub Inteligencji Katolickiej), старейшая польская «антисоветская» организация, многие члены которой в годы военного положения интернировались.

Сейчас, вернувшись назад, они взялись за «подрывную» работу с новой силой. Тем более что в 1989 году положение в Польше сильно изменилось. Госбезопасность куда-то попряталась, а диссиденты спокойно перевозили литературу с квартиры на квартиру. И, кстати, уже было достигнуто соглашение о созыве круглого стола между правительством и оппозицией.

Тем не менее, Варшава в целом встретила нас так, будто бы мы въехали в город после войны. Молчаливо, тревожно, пустыми магазинами и качающимися на ветру лампочками без колпаков. По улицам гулял зимний зябкий ветер, и редкий прохожий так и старался побыстрее упрятаться дома. В самом же Клубе ярко горел свет, там стоял дым от курева и, кажется, наливали зубровку.

Однако экспромтом организованный политический диалог между «демократами» России и «демократами» Польши и в этом случае также оказался невнятным. Отчасти оттого, что ни у кого не было ясных представлений о том, чего кто хочет с противоположной стороны. Мы и сами-то не очень понимали, кто мы такие, - даже с кем ехали в одном и том же вагоне. Известно, например, что кое-кто из «товарищей» накануне прошел инструктаж в КГБ и был обязан потом отчитываться о поездке.

Естественно, и я знал, и понимал, что все непросто, но, когда очередь что-нибудь сказать дошла до меня, я снова артикулировал нехитрую мысль, с которой жил весь перестроечный постдиссидентский период: вот давайте навалимся, а впереди забрезжит общая свобода.

Паны, впрочем, на «общую свободу» не повелись и сделали принципиальную и разочаровывающую нас поправку: мы навалимся здесь, а вы наваливайтесь где-нибудь там. Чему в немалой степени помогала висящая во всю стену огромная карта восточного полушария. Она как будто гипнотизировала, отчего, что бы ни толковали паны, они не сводили с нее задумчивых взглядов - один раз в комнату даже вошел будущий премьер Польши Тадеуш Мазовецкий, но внимание приковывалось только к карте.

В картографической интерпретации мир виделся так. СССР изображался вверху - огромной и нависающей глыбой, а Польша - маленьким и гордым кусочком внизу. И хотя реально на планете Земля нет ни верха, ни низа, паны вглядывались в СССР с опасением: обвалится там на нас что-то или нет?

Гостей, то есть нас, это расстраивало: ведь мы же не хотели ни на кого обваливаться.

Сегодня, после Грузии, Молдовы и супер-примера – Украины после «революции достоинства», однако, выясняется, что подобные опасения и подобное описание имели немалый смысл. Если проводить аналогии, то в Прибалтике и Польше в конце 80-х была та же самая «Украина», на которую у занятой собой России-СССР попросту не хватило сил. А ведь тоже могли бы поднять русские диаспоры по границам, которые бы потребовали автономии и военной защиты, или тупо осуществить братскую помощь тогдашним «Януковичам».

Со своей стороны, антикоммунистические демократы, ратующие за реформы на местах, интуитивно связывали свой политический успех с дезинтеграцией советского мира, пронизанного горизонтальными и вертикальными связями компартий и аффилированных с ними спецслужб. Поэтому ничего удивительного, что сначала Прибалтика, а потом и сама России (12 июня 1990 года) приняли свои декларацию независимости, вынув тем самым главные «скрепы» советского мира, упрятанные в «братское единство». А через год «в связи с преобразованиями в СССР и других странах Центральной и Восточной Европы» государства-участники ОВД упразднили и ее военные структуры, тем самым деморализовав силовиков и, возможно, предупредив более глобальный ГКЧП, чем тот, который случился в августе 1991 года.

Забегая вперед, замечу: стратегия «управляемой дезинтеграции», вылившаяся на окраинах в ничем не ограниченный рост националистических настроений, так неприятно удививших нас вначале, нанес хозяйству «советского мира» необратимый удар. Это правда! Однако История подтверждила, что альтернативы этому процессу, по сути, не было.

Ведь даже пустившись в самостоятельное плавание после запрета КПСС, национальные компартии не превращались в социал-демократические партии западного типа, как мечталось бы Игорю Чубайсу и Олегу Румянцеву, а как были, так и оставались подпоркой армий и их военных бюджетов, спецслужб и самых что ни на есть разнокалиберных притеснителей прав человека, несмотря даже на то, что формально они якобы должны были автоматически вставать в оппозицию к «капиталистическим правительствам». Но, во всяком случае, таков нынешний портрет сервильной КПРФ, воюющей с мифическими «бандеровцами в англо-саксонской упаковке».

Точно такие же сложные процессы, как мы видим, прошли и в национальных спецслужбах бывших республик СССР, сбившихся из старых кадров. Они не случайно проявляли подчас большую солидарность с внешним недругом, нежели со своим национальным правительством, как это приключилось, например, с украинским «Беркутом», которого после преступлений на Майдане, в конце концов, пристроили на работу в полицию России.

Или же с другими милиционерами МВД Украины, которые почему-то методично защищали сепаратистов, как это было в Одессе или в Луганске.

В этих тенденциях нет ничего удивительного. Именно так ошметки авторитарной советской Империи снова и снова пытались соединиться по прежним линиям и тем самым вернуть себе утраченный шанс, хотя бы и с помощью раскрутки звонких, как марширующая поступь, «духовных скреп». Так зомби-Империя пыталась (пытается на момент написания этих строк в 2023-ом году) демаркировать границу, за которую не рискнет ступить западная демократия.

 

Вдоль по Польше

 

В Польше (я опять вспоминаю наш визит в КИК) мы разделились на две группы. В одной блистали Румянцев и Минтусов, в другой были я и Фадин. Как выяснилось, Фадин многих заочно знал – видимо, способствовала работа в ИМЭМО АН СССР. Профессионалы у нас лучше разбираются, кто против советской власти, а кто «за». А пароли и явки содержаться в научной базе.

Он много и ярко говорил, жал руки польским диссидентам. Я же, к сожалению, от избытка нахлынувшей на меня информации, часто впадал в кататоническое состояние, засыпал. Тем самым я был похож на героя романа Алданова Юлия Штааля, который умудрился уснуть во время судьбоносного заседания Конвента и пропустить весь антиробеспьеровский переворот.

Вообще, для поляков я заготовил несколько фраз на польском. Одна из них: «Пшеньков здраве!» Другая тоже со множеством шипящих. Когда мы с Фадиным искали какой-то адрес в Варшаве, я решил проверить свои заготовки на встречном поляке. Оба, то есть поляк и Фадин, упали на асфальт от хохота, но потом в результате поляк все доброжелательно объяснил на русском.

Это произошло напротив «советской» сталинской высотки – дворца культуры и науки в Варшаве.  В Варшаве нас разместили в районе, похожем на писательский поселок Переделкино. На той же улице жил и мой кумир – режиссер Анджей Вайда, в моей внутренней «энциклопедии кино» представленный сносящим крышу фильмом «Пепел и алмаз», 1958. Пожалуй, это самый знаменитый фильм Анджея Вайды и самое знаменитое явление культового актера Збигнева Цыбульского, с которого я скопировал стиль ношения темных очков. В фильме Марека-Цыбульского так и спросили: почему он носит темные очки. «Это от неразделенной любви к Родине», - ответил он.

Парадоксально, но политически яркий и антиоккупационный «Пепел и алмаз» с успехом прокатывался в том числе и в коммунистическом Советском Союзе. Я несколько раз смотрел его в разных кинотеатрах, последний раз в «Иллюзионе». Я думаю, такое возможным стало благодаря финалу картины, показывающему гибель смертельно раненого инсургента Марека на помойке, что было интерпретировано советскими кинокритиками как банкротство антисоветской оппозиции.

Пепел и алмаз, 1958 г.,  постер. Цыбульский не похож на себя, но атмосфера «схвачена»

 

На самом же деле, негативно настроенная к коммунизму советская молодежь все равно продолжала ассоциировать себя с Мареком и героизировать его поражение. Я – так точно этот Марек.

 

В 1982 году я писал:

О Польша, Польша, сколько польского

Со мною было этим беглым веком,

Очки носил я под Цыбульского,

Алмаз пытался отыскать под пеплом.

 

И мы стояли в очередь на Вайду,

мешали споры с пивом и мороженым,

и слушали мы плохенькую "Дайну"

щемящий цикл Галича тревожного[12].

 

Я часто думал, что же душу ранило?

И чисто польский вскрик: "Хочу быть понятым!"

и гетто, схваченное пламенем,

И воротник студента поднятый.

 

И не развеять боль мне эту больше

И не уехать в солнечную Грузию

от образа: заснеженная Польша,

страна, которая нас манит грустью.

 

Хотя трагическая констатация заключалась и в том, что перед Мареком (да и перед Цыбульским тоже) действительно простирались сорок лет коммунистической оккупации. Марек не мог не погибнуть. А вот мы находились в конце этого сорокалетнего пути и погибнуть вроде бы не должны были.

По ночам мы с Фадиным переезжали из города в город на местных поездах. В сидячих купе с закрывающимися дверями все курили так (и такое), что дышать становилось практически невозможно. Я был в отчаянье. Когда в купе вошел старик и разразился долгим кашлем, будто помирает, я подумал, что уж он-то со мной будет солидарен. Однако, откашлявшись, старик достал жуткую папиросу и тоже закурил, а я переместился в коридор, где прилег на грязном полу.

Затем у меня расстроился желудок и, перешагивая других спящих на полу, я надолго оккупировал туалет с дыркой в полу, опять же веселя при этом Фадина. Впрочем, все обошлось. Утром мы вселились в довольно приличную гостиницу, где приняли душ. Фадин снял майку, и я поразился его мощным волосатым торсом. Это, конечно, не я – дохляк. Он мог выдержать и Лефортово, и не такие «перелеты».

В том городе, куда мы приехали, у нас состоялась встреча с челом, носившем конспиративную ничего не говорящую фамилию «Иванов». По всей видимости, некогда он тоже был командированным из того же ИМЭМО для изучения «опыта братского социализма», но так и завис за границей. Возвращаться в Совок он не собирался, бесконечно продлевая визу. Оказывается, можно и так.

На правах «местного» нас он сводил в ресторан, где я впервые съел бешбармак, показавшийся мне тогда потрясающе вкусным, - все ж мы приехали из голодной страны, - хотя тошнотворная идея питаться сырым мясом мне совсем не приходила раньше в голову. А еще в том ресторане давали живой стриптиз. Опять же для меня впервые. Анатомия женщины при ярком электрическом свете в то время еще не была мной подробно изучена. «Подойдите поближе, - посоветовал «Иванов», - чтобы все разглядеть».

Из разговоров «Иванова» и Фадина я узнал расстраивающие меня факты. Например, про польский антисемитизм. Мне казалось, что память о варшавском гетто и варшавском восстании не должна сочетаться с антисемитизмом, а вот нате вам!

Но из года семидесятого

Я вам кричу: «Пан Корчак!

Не возвращайтесь!

Вам страшно будет в этой Варшаве!

 

Землю отмыли добела,

Нету ни рвов, ни кочек,

Гранитные обелиски

Твердят о бессмертной славе,

Но слезы и кровь забыты,

Поймите это, пан Корчак,

И не возвращайтесь,

Вам стыдно будет в этой Варшаве!

(А.Галич)

 

А еще они предположили, что вскоре распадется Югославия, что опять же мне показалось удивительным, ведь Югославия всегда считалась витриной «иного социализма». В семидесятые югославские рабочие строили нам гостиницы, а я покупал у них джинсы для спекуляции, как у полноценных западных людей. Специалистам, впрочем, виднее!

Возвращаясь в Москву, мы, наша делегация, везли с собой баулы с антисоветской литературой, которой нас снабдили польские диссиденты. Причем самый большой баул не влез в купе и был оставлен по этой причине в тамбуре, через который сначала перешагивали польские пограничники, а потом и советские. Никто не стал ничего смотреть. Я понял, что такова была закулисная договоренность.

 

ПротоСъезд народных депутатов

 

СССР развалили съезды народных депутатов. С помощью новых перестроечных депутатов, совершенно оторванных от традиций «разговорной демократии». Без какого-либо опыта последней они, тем не менее, стали пробовать невероятные вещи, вроде отмены шестой статьи Конституции о руководящей и направляющей роли КПСС, не будучи при этом яркими антикоммунистами. С таким же успехом они могли бы потребовать войти 51 штатом в США. Последний раз что-то похожее наблюдалось лишь на XIV Съезде партии в двадцать пятом году прошлого века, когда ленинградцы попробовали снять Сталина. Причем, пошедшая в атаку на сталинский Кремль «ленинградская оппозиция» тоже была не вполне вменяема. Ее лидера Григория Зиновьева народник Лазарев описывал как «энергичного, циничного, деревянного и бессердечного опричника». Но она была, по крайней мере, «живой» и расплатилась в конце концов живой красной кровью.

С тех пор тишина до 1989 года.

Однако затем в новых советских депутатах Горбачев каким-то образом пробудил историческую память, и они, депутаты, как бы очнувшись, снова принялись обсуждать судьбы страны, как будто что-то решали. Но сначала нечто похожее произошло на «детской площадке» - в виде первого конгресса неформалов в заштатном доме культуры «Новатор».

Было бы забавно считать, что кто-то сначала попробовал, а потом запустил «советскую демократию» в тираж. Это было бы слишком инженерно для советской системы, по большей части развивающейся хаотично и от одного непредвиденного события к другому.

Тем не менее, по факту получилось именно так. Историк демдвижения Александр Шубин описывает ситуацию как историю «непредвиденных» договоренностей одних полукоммунистов-редисок (красные снаружи, белые внутри) с другими полукоммунистами-редисками. Одни из карьерный и одновременно авантюрных соображений решили подыграть Горбачеву. Другие подумали: «А что? Чем черт не шутит. Давай попробуем». И ба-бах – вот вам протоСъезд народных депутатов, разваливших СССР.

Вспоминает В. Гурболиков[13]:

«Это был обычный зальчик, каких потом были сотни. Люди выходили с самым разным, делали какие-то совершенно разнопорядковые объявления и заявления. Помню, меня поразило, когда вышел будущий мемориалец Самодуров, начал говорить о том, что они собирают средства на памятник жертвам репрессий, и совершенно вне контекста того, что говорил, разрыдался»[14].

Концепция историка А.Шубина: гражданское общество развивалось-развивалось и в конце концов развилось до политических клубов и конгресса неформалов – правдоподобна, но грешит той же недодуманностью и недоделанностью как и физическая концепция сотворения Вселенной.

Сначала, мол, не было ничего, а потом вдруг встретились две какие-то маленькие частицы и произошел огромный взрыв с мегазвездным извержением материи. Непонятно ни что что это были за частицы, ни откуда они взялись, с чего бы они встретились, и как из ничего образовалась вся эта материальная кутерьма. «Гражданские инициативы» советского уровня, вроде туризма, самодеятельного театра и маевок авторской песни так и остались самодеятельным театром, туризмом и маевками авторской песни, то есть одинокими частицами, которые не в состоянии встретиться и произвести какой-либо взрыв. А вот политические неформалы пришли со стороны, не побоюсь этого слова, в результате спецоперации спецслужб и аффилированных партийных и комсомольских органов. Зачем – Бог весть!

Причем все аффилированные, вроде Андрея Исаева, в конце концов эволюционировавшего в толстого номенклатурного единоросса, лишь изображали из себя демократов, что не помешало во времена новой фашистской диктатуры без особых переживаний перейти на темную сторону рашистского империализма. Таким был Серега Марков (в армии он служил в войсках КГБ, да так там, видимо, и задержался), таким оказался теолог Гурболиков, ныне распространяющий православный опиум для народа. Стоило ли ради этого проводить демреформы?

В демократии же они до определенного момента конспирировались под масками демократов, будучи как бы спящей агентурой тирании. Например, читая о Владиславе Суркове, который в путинское время считался основным идеологом гибридной демократии (то есть демократии понарошку), я с удивлением обнаружил, что тот служил телохранителем у… Ходорковского, позже самого известного зека Путина – Эдмонда Дантеса очередной «заморозки». Эдмонда Дантеса упрятали в замок Ив, потому что тот имел глупость везти с собой письмо, а Ходорковского – потому что явился на прием к Путину в водолазке.  

Иными словами, в годы демреформ к каждому искреннему активисту прикреплялся свой Сурков. Финальный этос Шубина: «демократию предали», -  вряд ли поэтому верен. Они ее не предали, они ее и не собирались лепить. 

 

Что случилось в ДК «Новатор»

 

Иногда мы не можем судить о явлении, потому что не хватает информации. А иногда – из-за ее избытка. По следам эпохальной встречи неформалов в ДК «Новатор» взято «тысячи» интервью. «Сотни» свидетелей поделились своими воспоминаниями, окончательно все запутав. Написаны исследования. Одно из них историка А.Шубина, второе – французского исследователя Кароль Сигман. Хотя распутывать ситуацию следовало бы вот с чего.

Вот сидит, например, директор ДК у себя в кабинете в Москве, никого не трогает, пьет чай с мармеладом. Вдруг приходят к нему какие-то неизвестные ему люди с предложением предоставить помещение ДК под съезд непонятных «неформалов», о которых он до сего момента и слыхать не слыхивал. Что такое «предоставить» - не очень понятно, сдать в аренду или что? Считать, что директор при этом радостно подпрыгнул в кресле и воскликнул «А что? Давай!» было бы совершеннейшей дичью, fantastischen. Скорее всего, он поинтересовался бы, кто за всем этим стоит и кто санкционирует, и получил бы гарантии, что ему ничего не будет. Простая бюрократическая коммуникация приоткрывает страшную тайну. Замысливалась грандиозная провокация.

По прошествии десятилетий стало ясно: в ДК «Новатор» планировалось собрать не демократов, а собрать… социалистов, которые должны были бы организовать что-то вроде нового социалистического комсомола, поглотив в себя девиантную молодежь.

Достаточно посмотреть, кто рулил.

Из книги А.Шубина вытекает, что организации типа «Общины», в которых заправлял Андрей Исаев, о котором Шубин и по прошествии лет, когда его самого оттеснили на периферию, а Исаев превратился в заместителя фракции фашистской «Единой России» в Думе, продолжал писать уважительно, будто о хорошем товарище. Но прошлое лучше понимается, когда ты уже знаешь будущее. Будущее прожектором освещает прошлое. Вряд ли «хорошим» может считаться политик, закончивший в «ставке Гитлера».

К сожалению, или к счастью, потому что в определенном смысле это благословение, мы как страна закончили точкой, в которой больше не существует полутонов. Есть ад, и ты в нем, делая неизбежный выбор. Очевидно, «хороший товарищ» и в прошлом не был хорошим человеком, наверняка выполняя некие тайные функции.

Впрочем, формально мы тоже были «социалистами». Фадин и Кудюкин – «молодые социалисты», а Кудюкин еще и искренний марксист. Румянцев делал карьеру на создании социал-демократической альтернативы – сначала социал-демократической ассоциации (СДА), а потом социал-демократической партии (СДПР), в правление которой входил то ли штатный, то ли добровольный агент КГБ Сергей Марков. Википедия почему-то умалчивает, что Марков тоже начинал как член клуба «Перестройка», мне же он снова повстречался в дни ГКЧП, собираясь проникнуть в Фонд Карнеги.

На самом деле, только от одного меня, который ходил на обычную работу, а не в академический институт, не требовалась постоянно клясться в верности социалистическому пути, но я по этой причине и не придавал значение социалистическим «убеждениям» своих товарищей – как я уже замечал, абсурдных в стране «победившего социализма». Рассуждения о глобальных формах устройства общества и государства меня не очень интересовали, - я считал это преждевременным. Меня лишь интересовали разрушение коммунизма и прорыв к свободе.

Похоже, обо мне или таких, как я, у Шубина следующий абзац:

«В федерации объединились люди, для которых социализм был убеждением. Ассоциация создавалась теми, кто прикрывался коммунистическими лозунгами как маскировкой. Декларация ассоциации имитирует романтические надежды на обновление социализма, но неискренность бросается в глаза – это писали не люди, которые верят в коммунизм и социализм. Для них социализм – «крыша», уверение власти в лояльности. Либералы, использовавшие такое «социалистическое крышевание», планировали в будущем отринуть «фиговый листок» социалистической риторики».

Логично, что на пленарном заседании в ДК «Новатор» бой шел за формы создания новой организации и членство в ее исполнительном органе. Это такой бублик, который делили «искренние» и «неискренние». Но открою секрет: по-настоящему, организация и исполнительные органы возникают лишь тогда, когда появляются источники финансирования, а поскольку «инженеры» партии и КГБ так далеко не загадывали, то и построиться в реальности ничего не могло.

Можно назвать себя федерацией, можно назвать себя ассоциацией, придумать «большой круг» социальных инициатив и включить в него «малый круг» социальных инициатив, - все это не имело большого значения. Большое значение имело само сборище и первый публичный обмен речами.

Кстати, тогда я тоже понял, что для того, чтобы удержаться во фронтменах демдвижения, надо все время произносить какие-нибудь речи. О чем? – я не очень понимал, потому что «правильный» или «истинный» социализм меня не воодушевлял вообще. Но оттого мои первые выступления на публику были самыми успешными, поскольку содержали некие обрывки ключевых фраз, на которые «велась» аудитория.

После первой же речи меня обступили «корреспонденты» с «фотографами», чтобы взять разъяснения, которые я и дал подозрительно понабежавшей прессе.

Дело в том, что следов журналистской работы мы так потом и не обнаружили. Политическое репортерство появилось лишь с созданием «Коммерсанта», а до него еще было два года. Фотографии с мероприятия больше нигде не фигурировали.

Это немножко напоминает мне сюжет фильма «Комитет 19», 1972 года, режиссера Саввы Кулеша (он в основном знаменит шпионским триллером «Мертвый сезон», 1968) в котором некая честная комиссия ООН, в которую входили героические советские люди, собрала данные по апартеиду, а их, чтобы избежать огласки, решили убрать международные расисты, устроив перед отлетом на самолете с бомбой фальшивую пресс-конференцию.

 

«Комитет 19», кадр из фильма. Довольные фальшивые корреспонденты расходятся после фальшивой пресс-конференции

 

Активизм

 

Чтобы капитализировать свой вес в демдвижении накануне революции, по уму надо бы нарваться на арест и недолгую посадку. Потом восставший народ открыл бы двери тюрем и сразу препроводил бы в президиум. Мешало мое недоверие к стране и обществу, - я совершенно нее был уверен, что все пойдет по намеченному, - а также привычка конспирироваться.

Я считал, что если власти потребуется прижучить такого человека, как я, то она должна проявить минимальное усилие. Сам я давать таких козырей ей не собирался. К тому же мне уже было почти под сорок, а уличная активность больше подходила молодым людям, которым «перестройка» ударила по мозгам. Открыв для себя царство несправедливости и разоблачая его, они с энтузиазмом кинулись на непреступные стены, размахивая трехцветным флагом.

Я же не мог отделаться от ироничности: какая разница какой тряпкой махать – красной или трехцветной? В этом было что-то от религиозных войн средневековья. Стороны придавали знакам огромное значение. Парень или девушка взбирались на дерево или на фонарный столб и радостно размахивали своим флагом. ОМОН, он тогда еще не был таким тренированным, как сегодня, пытался флаг (который совсем скоро станет государственным) отобрать и растоптать ногами. Сочувствующая публика (если это происходило на Пушкинской площади) толпилась около магазина «Армения» и подбадривала протестующих криками. Вся масса людей куда-то все время перемещалась. Так обычно проходили выходные дни.

 В дневнике я обнаружил запись о том, как мимоходом мы возродили отмечание Дня памяти политических репрессий.

Сам «День» неофициально был установлен «святыми» правозащитного движения – Кронидом Любарским и Сергеем Ковалёвым на квартире у Андрея Сахарова еще в 1974 году, но нельзя сказать, что широкая советская публика о нем была шибко осведомлена.

Вообще советские люди, мир праху их, игнорировали память о репрессиях, как будто тех и не было вовсе. Или были, но вполне законные и незначительные, коснувшиеся всего лишь 4 процентов населения. СССР – не Чили, где на стадионе в Сантьяго до сих видна надпись «Un pueblo sin memoria, es un pueblo sin future» («Народ без памяти - народ без будущего»), или какая-нибудь Аргентина, где память о преступлениях власти намертво врезается в память семей. Тут живут деревянные люди, буратины. Если репрессии происходят не с ними или ближайшими их родственниками, то массовая мораль допускает не придавать им значение. Но для 1987 года отмечание «Дня» стало отчаянной попыткой закрепления диссидентской памяти в широких буратинских кругах и происходило оно так.

Выбрали парк около метро «1905 года». Там по-масонски построились парами. И мрачно пошли, с трудом волоча ногами, как в фильме Тарковского «Ностальгия», где герой с точно таким же трудом преодолевал пустой бассейн, хотя вроде и не был инвалидом. Пугающая, если не сказать вудуистская символика.

 Впереди шли - Андрей Данилов в одном пиджаке и с обнаженной головой (конец октября, однако), красивая Аня Золоторева, вся в черном, Павел Кудюкин...  Нас ждали. Из раций милиции бубнили нехорошими и искаженными голосами.

И вот дошли до конца аллеи. Куда повернуть? На заснеженную эстраду? Нет, на эстраду нельзя, похоже на «вызов». Давайте - к детской снежной крепости.

Повернули налево. Вынесли заранее приготовленный картонный черный обелиск. «Устанавливают черную пирамидку,- тревожно передали по рации,- примерно девять на восемнадцать..."

Этого в штабе (?), по-видимому, вытерпеть не могли. Пирамидка, мистика, вуду! В круг вошел грузный чин и, не смущаясь кинокамер и микрофонов, объявил: "Всякие демонстрации вам запрещены, прошш-уу расходиться!" Позже Виктор Золоторев подошел к нему и сказал: «Спасибо, что вы помогли нам удачно завершить вторую часть». «Да лучше бы и первой не было», - мрачно отреагировал тот.

Так московская интеллигенция отметила день памяти о жертвах сталинских репрессий. Организатором был лидер группы «Гражданское достоинство», впоследствии - главный кадет России, Виктор Золоторев. Почти все участники акции - члены одного из первых в стране политических клубов «Демократическая перестройка».

В 1989 году в этот «День» уже около 3 тысяч человек со свечами в руках образовали «живую цепь» вокруг здания КГБ СССР. Здание союзного КГБ при этом, конечно, не упало в тартарары, а их тоже разогнали, хотя и без особого фанатизма. А в 1991 году День памяти жертв сталинского террора стал государственным праздником. Продавили…

 

…К активизму можно отнести и защиту кандидата в члены Политбюро Бориса Ельцина от того же… Политбюро, качественно новый этап развития оппозиции: регулирования отношений внутри Политбюро.

Ельцин довольно глупо и, даже можно сказать, несколько загадочно (зачем бы ему это было нужно?) выступил на октябрьском пленум ЦК в 1987 году. Из серии «он вышел на бой с открытым забралом, и еще две недели его ноги торчали из придорожной канавы»). По слухам, он сильно раскритиковал Горбачева, «перестройку» и Раису Максимовну Горбачеву. Причем, то, что он, возможно критиковал Раису Максимовну, не делало ему чести, поскольку с годами выяснилось, что все интеллектуальное, надмирное и гуманистическое, что было в самом Горбачеве, шло именно от Раисы Максимовны, за что аппарат и стремился разорвать эту связь. Аппарат и рашисты[15] ее ненавидели. Не случайно, что, когда она умерла, Горбачев превратился в обычного пенсионера с банальными высказываниями. Но мы тогда об этом не знали, а Ельцин представлялся народным защитником, идущим на контакты с демократической общественностью.

На самом деле, Ельцин, возможно, планировал опереться на реакционный аппарат. А аппарат, как всегда, перепугался в критический момент и тут же сдал Ельцина с потрохами. Бориса Николаевича выкинули со всех значимых постов, он впал в истерику и, по слухам, чуть не покончил с собой. Но «евангелисты Ельцина» переписали его речь, добавили в нее либеральной критики и пустили самиздатом в массы, а мы, «Дем.перестройка», ринулись за Ельцина на амбразуру. 

Абсурд: партия не пустила меня работать за границу, а я пошел защищать одного из важнейших ее функционеров.

В одного из таких «евангелистов Ельцина» превратился и влиятельный «агент» в верхнем «сталинско-бухаринском» эшелоне «социально близкий» нам Михаил Никифорович Полторанин, бывший профессиональный журналист, бывший главный редактор перестроечной «Московской правды», автор первого закона о СМИ. Оказавший ряд неоценимых услуг будущему Президенту России (одна из которых — трудно поверить! — фальсификация выступления кандидата в члены Политбюро ЦК КПСС Бориса Ельцина на Пленуме ЦК КПСС 21 октября) Полторанин написал то, что, по его мнению, Ельцин должен был бы сказать народу. На этом он тоже сильно поднимется после Революции, опережая уровень собственной компетенции. Войдет в стратосферу, хотя и связей с профессиональной средой не потеряет. Тот эпизод с фальсификацией стенограммы вроде бы заложил фундамент дальнейшей народной героизации «царя Бориса», который, в свою очередь, после победы августовской революции «расплатится» с Полтораниным должностью заместителя председателя правительства.

Более того, к Полторанину в результате приклеится ярлык «друга и оруженосца», от которого он потом, когда Ельцин деградировал и ушел от власти, начал открещиваться. Сам же Полторанин станет склоняться к националистам, восприняв и многие националистические мемы — от перманентной войны с западной (в основном, еврейской) цивилизацией до рохлинского «армия спасет Россию», Ельцин, по его словам, зло бросит ему: «Вас почему-то все считают моим другом». Но в 1987 году именно «друг Полторанин» вывел Ельцина на орбиту неприкасаемых революционеров, а мы, то есть Румянцев и я, отправились в приемную ЦК относить «письмо демократической общественности» в защиту демократии, гласности и опального царедворца. Я первый раз, удивляясь себе, оказался в ЦК ненавистной компартии, где меня встретили вежливо, взяли письмо, внесли наши фамилии в кондуит.

Что меня поразило тогда – обшарпанный вид ковровых дорожек, сонные милиционеры и тишина психлечебницы. Угадывалось, что партия дышала на ладан.

 

Горбачев и Новодворская

 

Бытовала фраза «У нас есть только танк «Горбачев»». Ее автором, кажется, был Андрей Фадин. Не уверен, впрочем, что все с ней внутренне так уж согласились, особенно «лучший друг Фадина» Лев Сигал, ведь многие потом легко причислили Горбачева к предателям, либералов – к врагам, а распад СССР к «величайшим катастрофам ХХ века». Увлекающийся Сигал однажды даже поздравил М.С.Горбачева с днем рождения, и его письмо вошло в книгу воспоминаний генсека, но затем, когда пришла пора оценивать Горбачева на весах путинской истории, тон Сигала изменился:

«Я в последние несколько лет участвовал в некой группе, которую создал in Facebook Эдуард Глезин, объединявшей по идее сторонников М. С. Горбачёва. Но убедился, что большинство её участников придерживаются либеральных, прозападных взглядов, а Горбачев для них sui generis агент во враждебном окружении. Уяснив это для себя, я решил покинуть эту группу».

То есть покинул группу, не соглашаясь с прозападной, антикоммунистической характеристикой Горбачева. Удивляюсь себе, что не разглядел это в Сигале.

В действительности же, не существовало бы магических формул Горбачева про гласность и новое мышление, я вряд ли бы когда вышел из подполья. Вряд ли бы образовались полулегальные политклубы и вряд ли бы номенклатура стала сдавать свои позиции.

Однако Горбачев их произнес – не очень и сам понимая, что он имел в виду. Им как будто руководила какая-то неведомая космическая сила. Как будто бы на время он подключился к внепланетарному каналу связи и лишь повторял божественное откровение. В художественном плане это угадал и выразил немецкий режиссер Вим Вендерс в фильме «Так далеко, так близко» (1993), в котором ангел, - реально ангел! -  слушает Горбачева, причем не актера Горбачева, а настоящего Горбачева, генсека. Кто-нибудь когда-нибудь мог представить себе генсека компартии СССР в интеллектуальном фильме, равном фильме Вендерса?

 

М. Горбачев в фильме Вима Вендерса "так далеко, так близко", кадр из фильма

 

Но при этом Горбачев, конечно, не был всесильным, несмотря даже на опору на космические силы. Скорее, он напоминал командира затонувшей подлодки, над которой простиралась многометровая толща коммунистической номенклатуры. Он получал искаженные сигналы сверху, если считать, что он затонул. Или снизу, если перевернуть эту картину, неважно. Он совершил много хорошего – вернул Андрея Сахарова из ссылки, инициировал отмену шестой стать Конституции и объединил Германии, но при нем совершались и очень плохие вещи, как, например, то, что демонстрантов в Грузии порубили саперными лопатками внутренние войска МВД СССР и Советской армии. Это случилось 9 апреля 1989 года.

Можно, конечно, по-разному считать, должна ли была власть защищаться от националистов или нет, но бросается в глаза, что грузин, идущих к суверенитету, средневеково порубили русские военные, то есть произошло это совершенно в колониальном стиле.

Похожее произошло и в Вильнюсе в январе 1991 года (за полгода до полного краха коммунистического режима). В ответ на объявление Литвой независимости десант из Москвы предпринял захват правительственных учреждений и телецентра, но снова покорить республику, как после Второй мировой войны, у него не получилось.

Диссидентка Валерия Новодворская, та, которая оттянула к себе часть клуба «Перестройка» в более радикальный «Демократический Союз», объявила Горбачева личным врагом – трагически что для одного, что для другой.

Горбачеву, вернувшего Сахарова из ссылки и предоставившего «крышу» вчерашним арестованным, вроде тех же Фадина и Кудюкина, совершенно ни к чему была такая борьба с «мирной» толстой женщиной, а Новодворская неверно выбрала адрес атаки – Перестройку - к удовлетворению ненавидящей Горбачева номенклатуры.

 

Новодворская против Горбачева

 

Горбачева, конечно, нужно было критиковать, как и всех, но также надо понимать, что он не мог, как и Хрущев в Карибский кризис, резко порвать со своим милитаристским и имперским окружением, разделя при этом судьбу Лжедмитрия. То, что он успел сделать, до того, как спецслужбы снова организовались в «сталинское НКВД» и нашли человека-отмычку, вернувшего им утраченные имперские позиции, и так уже было поистине Чудом.

В Перестройку Новодворская умудрилась и держать голодовку в КПЗ, и даже угодить в психушку, поджарившую ей мозг. Журнал «Холод» в 2023 году писал:

«Когда во второй половине 1980-х многие недавние диссиденты и инакомыслящие жали руки своим вчерашним палачам и заседали в комиссиях, Новодворская отсиживала в отделениях и КПЗ свои очередные 15 суток голодовки. Для нее Горбачев был обычным советским функционером, а согласие большой части вчерашних политических заключенных принять новые правила перестройки — величайшей трагедией и предательством».

Но когда Новодворрская, заработавшая на своей борьбе многочисленные болезни, умерла, Горбачев отреагировал следующей телеграммой:

«В ней жил неукротимый дух борца — идеалиста.

Вспоминая Валерию Новодворскую в годы Перестройки, я отдаю должное ее принципиальности и смелости.

Валерия Ильинична была высокообразованным, талантливым человеком. Она глубоко знала, чувствовала русскую и мировую литературу, писала о ней проницательно и неординарно.

Уход Валерии Ильиничны Новодворской — большая, невосполнимая потеря».

Я думаю, что случись наоборот и умри Горбачев раньше, чем Новодворская, она написала бы о нем абсолютно то же самое.

 

Век ХХ и мир

 

За кулисами «рос» Глеб Павловский, мечтая стать стороной переговоров в политическом процессе. Такой рычаг ему дал журнал «Век XX и мир». О своем появлении в журнале Павловский вспоминал так:

«В 1987 г. некоторых журналистов вызвали в ЦК и повелели стать странными: началась гласность. Главный редактор ВХХМ Анатолий Беляев поступил необычно - взял в редакцию номинированного осужденного самиздатчика и, шаг за шагом, передал ему свои полномочия. Тот самиздатчик был я».

Крышей журнала в то время был советский Комитет защиты мира, а крышей советского Комитета защиты мира – МИД и, следовательно, КГБ и разведка.

Журнал издавался на русском, английском, французском, испанском и немецком языках, - всё по интересам разведки, - а Анатолий Беляев чувствовал себя важной шишкой, несмотря на то, что журнал выглядел как школьная тетрадочка за 2 копейки.

Перестройка обрубила номенклатурные возможности Беляева и лишила персональной машины. Хотя он продолжал надувать щеки, в то же время начинал и понимать, что выглядит уже довольно глупо – царем без царства. Возможно, этим и обуславливалось то, что он начал кому-то передавать журнал с тем, чтобы уехать на дачу. Надо думать, на хорошую дачу.

Заметим, что иметь под собой журнал в те годы значило совсем не то, что сегодня. Сегодня можно делать СМИ чуть ли не одному одному, с веб-камерой наперевес, и приобрести миллион подписчиков. Но тогда держать журнал означало руководить как бы небольшим заводом или армией. Или быть помещиком с крепостными.

Журнал базировался в офисе в самом центре Москвы, недалеко от кинотеатра «Россия», имел штат, штатное расписание, технический персонал и держал на своем балансе разные журнальные штучки, вроде ксерокса, пишущих машинок, офисной мебели и т.д. Весьма лакомое пространство, отчего процветали интриги.

На одном полюсе, после Беляева, гнездился чеченец Шарип, заведующий хозяйством. К нему постоянно приходили его приятели-горцы и из-за стены слышались жаркие разговоры про то, что «наш человек в Москве» должен достать им вертолеты. Близилась (но мы этого не знали) чеченская война.

На другом гении идеологии Павловский и Фадин, между котором хоть и бытовали товарищеские отношения, но чувствовалось и некоторое напряжение – кто тут главнее, кто важнее, вокруг кого это пространство собирается? Фадин – ярок, к нему тянулись люди. Павловский – вещь в себе, окружен души в нем не чаявшими дамочками, лучше организован как начальник, тоже харизматичен.

Одно время они даже и меня пригласили ответственным секретарем, чтобы иметь лишний голос в каких-то раскладах. Но работа не задалась. От меня требовалось ездить в типографию и настаивать на печати в долг, обещая печатникам оплату в каком-то сомнительном будущем.  Естественно, типография открещивалась от этого всеми силами. Шарип[16] хохотал. К тому же зарплата была нужна так же и мне – я не святым духом питался, - а зарплата находилась в том же сомнительном будущем. На том моя работа ответсека и кончилась.

Тем не менее, один раз я оказался представителем журнала на перестроечном совещании в Комитете защиты мира. Опять требовалось выступать, но на этот раз я знал, что сказать. В своей речи я предлагал развивать народную дипломатию через либеральные неформальные группы, нашедшие своих партнеров на Западе. При этом ссылался на опыт преодоления Карибского кризиса, когда сигналы межу американским президентом и советским генсеком передавались через каких-то неформальных людей, чуть ли не через поэта Евтушенко, а непосредственно МИД, партия и генералитет ничтоже сумняшеся работали на войну и гибель всего живого на планете.

Конечно, наивно было думать, что моя речь убедит номенклатуру подвинуться. Но вдруг из царской ложи за мной прислали: со мной хотят поговорить. Это отреагировала первая женщина-космонавт Валентина Терешкова[17]. Тогда она еще не была такой чудовищной бабкой, как сегодня. И летала не на метле. И конечно, не из ложи, - просто мне так привиделось. А из бельэтажа, где она обосновалась со своими секретарями.

Терешкова мне сообщила, что мои слова заставили ее задуматься, а нам бы надо чаще встречаться.

Больше мы с ней не встречались никогда.

 

Революция разворачивается

 

4 февраля 1990 года в Москве прошла полумиллионная манифестация в поддержку демократических реформ – самая большая за Перестройку и, как потом оказалось, вообще за все последующие либеральные годы. Она морально сломала сопротивление анонимной «реакции» имени Нины Андреевой[18] и продвинула Революцию на следующую ступень.

Парадокс, однако, заключался в том, что она была не против, а за генерального секретаря ЦК КПСС. Хотя и против его более ортодоксальных коммунистических коллег. Как бы чисто российская специфика – борьба среднехорошего с очень плохим. Но генеральный секретарь ЦК КПСС, находясь под гипнозом высших космических сил, действительно выступал за многопартийность и отмену руководящей роли коммунистической партии.

Поначалу о манифестации никто не думал, планировался митинг на Манеже, где будут выкрикнуты банальные перестроечные лозунги. Но потом народу надо было куда-то пойти, и он пошел – по Москве, вбирая в колонны прохожих, как неуправляемо разрастающаяся змея. 

А ведь все помнили, как недавно завершилась революция в коммунистической Румынии – митингом с последующим расстрелом четы румынского диктатора и его жены. Что если тоже самое произойдет и сегодня?

Вечерело. Двигаясь, колонны вступили на узкую Мясницкую улицу. Шли быстро, без воздушных шариков и плакатов, серьезно, молча печатая шаг. Шаги гулко и грозно разносились по улице и отдавались под стенами здания КГБ. Было настолько тревожно, что демонстрация даже немножко напугалась сама. Из окна КГБ кто-то начал истерично махать трехцветным флагом, как бы показывая «тут свои». Мы с Фадиным переглянулись: в принципе надо было бы туда и зайти, «пощупать штыками», но организаторы, скорее, уводили демонстрантов от опасной точки, чем хотели повторения румынского сценария.

Еще я помню: когда проходили мимо памятника Свердлову, который один из первых в коммунистическом правительстве планировал то ли захватить власть, отобрав ее у Ленина, то ли слинять из СССР с драгоценностями, кто-то попытался разбить его постамент. Но гранит был настолько крепким, - хорошо делали памятники в СССР, без балды, - что удалось отбить лишь маленький кусочек.

«Зловещее величие империи рухнуло, и обнажилась пустота. Что делать – непонятно» (А.Фадин)

---

[1] Например, Галина Рогова (ИМЭМО) вспоминала: «А потом в отдел пришел секретарь парткома С.Благоволин, милейший человек, зашел в мой кабинет (там толпилось много народу) и в благожелательной форме поведал нам примерно следующее:

Вы, наверное, очень волнуетесь за товарищей, думаете, что пострадали они за демократические, так сказать, «правые» убеждения? Ошибаетесь. Это леваки, вместе со своим шефом стремящиеся укрепить левый радикализм в стране и мире.

Примечательно, что многие в отделе сразу как-то успокоились: Ну, коли так, то это совсем другое дело!

[2] Игорь Минтусов, родился в 1958 году, профессиональный политконсультат. Основал агентство с говорящим названием «Никола М» с реверансом в адрес Николы Макиавелли. Женат на чернокожей американке, дочке бывшего премьер-министра Занзибара, Елене Ханге. Личный враг Минтусова некогда журналистка «Новой газеты» Анастасия Миронова обвиняет его в постоянных сексуальных домогательствах по отношению к студенткам.

[3] С некоторых пор существовало правило: если в дискуссии возникало слово фашизм («Ты фашист». «Нет, это ты фашист»), то дискуссия прекращалась. Наступает «китайская ничья». Потому что считалось, что вся «фашистская фактология» осталась далеко позади, в Нюрнберге 1945 года. Тогда было определено, кто такие фашисты, что сделали, как с ними дОлжно было поступить. Тема навеки закрыта. Однако время прошло, а обличительное выражение «фашист» так и не исчезло из дискурса.

[4] Термин «семибанкирщина»  введён 14 ноября 1996 года журналистом Андреем Фадиным (погиб в автомобильной аварии 20 ноября 1997 года), опубликовавшим в «Общей газете» статью «Семибанкирщина как новорусский вариант семибоярщины». Список банкиров в статье опирался на данное 1 ноября 1996 года Борисом Березовским интервью Financial Times, где он назвал имена семи человек, контролирующих более 50 % российской экономики и совместно влияющих на принятие важнейших внутриполитических решений в России. Это слово использовалось также писателем А. И. Солженицыным в историко-публицистическом произведении «Россия в обвале», опубликованном в 1998 году.

[5] В 2023 году все стали цитировать Пригожина (да где ж они его читают-то?) в котором тот излагает следующую теорию. Россия должна дойти до дна, чтобы возродиться: «если Россия дойдет до дна, оттолкнется от него, скинув груз "глубинного государства", то она всплывет наверх, как огромный морской монстр, снося всё на своем пути, в том числе и планы США».

[6] Тут уместно процитировать Кирилла Мартынова, главного редактора "Новой газеты. Европа" в эмиграции, 04.2023: «Очень долго говорилось о том, что сталинский террор больше не может повториться, очень долго говорится и сейчас, что даже в нынешней ситуации мы все еще до массового террора не дошли, как кто-то надеется, не дойдем, говорят, что государственный аппарат к этому не готов, просто не хватает количества палачей, следователей, прокуроров. Этот замечательный джентльмен, прокурор по процессу Кара-Мурзы, он словно сошедший со страниц исторических учебников, московские процессы ожившие. Мы видим, когда человек никого не убил, ничего плохого не сделал, не совершил никакого насилия, который был не согласен с Владимиром Путиным в отношении его политики, который выступил против войны, ему требуют 25 лет, пожизненный срок по сути. Мы являемся гражданами страны, в которой такие вещи нормализуются на наших глазах".  Кирилл Мартынов на «Свободе» - о приговоре для политика Владимира Кара-Мурзы.

[7] «Демократический наказ» разработан рабочей группой в составе: А.Бузин, Л.Волков. В.Кардаильский, А.Липкин, О.Румянцев, А.Трофимов, К.Янков.

В работе также приняли непосредственное участие: М.Айвазян, Э.Аметистов, В.Варданян, В.Корсетов, Е.Красников, В.Кузнецов, П.Кудюкин, И.Минтусов, В.Павлов, В.Перламутров, А.Фадин, а также Г.Ракитская.

[8] Межрегиональная депутатская группа (МДГ) — демократическая фракция на Съездах народных депутатов СССР, первая советская легальная парламентская оппозиция, созданная вокруг депутатов из Москвы – А.Сахарова, Ю.Афанасьева, Г.Попова. Первое заседание состоялось 7 июня 1989 г.

[9] Кронид Любарский, советский диссидент, 1934-1996, вошёл в состав возрождённой в 1989 году Московской Хельсинкской группы, а в 1994-1996 годах был её председателем. В 1990 году он смог впервые вернуться в Москву в составе Международной комиссии, расследовавшей обстоятельства гибели Рауля Валленберга. В августе 1991 года - участник обороны Белого дома.

[10] Народный фронт Латвии был основан 8 октября 1988 года как всенародное движение в поддержку Перестройки на территории Латвийской ССР. Практически одновременно со съездом в Латвии прошли учредительные съезды Народного фронта Эстонии (1 - 2 октября) и движения «Саюдис» в Литве - 22 - 23 октября 1988 года.

[11] Эта дневниковая фраза однажды возмутила Максима Соколова, и он послал мне гневное опровержение: он-де не был бедным, мокрым и несчастным. А был о-го-го! Человек-паук! Однако я так увидел тогда эту ситуацию и пишу субъективно. В «Коммерсанте», где Соколов приобрел свою популярность бесконечным цитированием и энциклопедическими аллюзиями, поражая читателей интеллектом, Володя Яковлев таскал его за галстук, как комнатную собачонку. Позже, когда Максим стал маститым и в других изданиях, но окончательно перейдя на темную сторону государственного консерватизма, слово «несчастный» приобрело для меня новый смысловой оттенок. Увы, я от него не отказываюсь.

[12] Имеется, в виду цикл стихотворений «Кадиш»

[13] Судя по книге А.Шубина Владимир Гурболиков сам был плотно на связи с МГК комсомола, куда его «вызывали». Кроме того, он соратник Андрея Исаева, вставшего на темную сторону путинизма. После Демократической Революции Гурболиков стал заместителем главного редактором православного аполитичного журнала «Фома» и теперь его сильно беспокоит украинское униатство. Спать не может – как беспокоит!

[14] Цитата из книги А.Шубина «Преданная демократия»

[15] В двадцатых годах следующего века «рашистами» стали называть русских империалистов, пропагандирующих превосходство всего русского. Хотя, конечно, они были обычными фашистами.

[16] Последний раз заместитель главного редактора по хозяйственной части диссидентского журнала «Век ХХ и мир» Шарип проявился спецпредставителем государства Ичкерия, но после того, как ФСБ убила президента Ичкерии Аслана Масхадова, пропал с горизонта окончательно

[17] Первая в мире женщина-космонавт, 1937 года рождения, проникшая, кроме космоса, также и в верхние слои номенклатуры. В марте 2020 года некие «таинственные силы» именно ей поручили предложить поправку к Конституции РФ, которая позволила бы действующему президенту России Владимиру Путину ещё дважды претендовать на пост президента или, иными словами, посмертно закрепить за собой власть диктатора.

[18] Нина Андреева, преподаватель Ленинградского технологического института, прославилась статьей в газете «Советская Россия» «Не могу поступаться принципами», опубликованной в момент отсутствия Горбачева в Москве и воспринятой как манифест антиперестроечных сил. Кто стоял за публикацией и как она была организована технически, до сих пор не вполне ясно. Андреева умерла в 2020 году.