Атлантида была страной... (Часть II, Опасности)

 

Часть II. Опасности

 

 

1.Отвратимось и неотвратимость

 

Будущее имеет ту особенность, что оно неотвратимо. И наступает, несмотря ни на что. А еще, что мы никогда не можем точно угадать, что оно принесет. Я, например, готовился жить при трехсотлетнем коммунистическом иге, потому что другого не знал. А на поверку «коммунистическое иго» просуществовало чуть больше пятнадцать лет с тех пор, как я стал задумываться о его безальтернативности.

Хотя, как я уже говорил, моя бабушка видела Царя. Да и вышеупомянутый Пастернак держал в голове образы совершенно другой жизни. Представляю, как они сходили с ума, оттого, что после «наташ ростовых на балу» им пришлось оказаться в толпе «кухарок, управляющих государством».  Тут был конфликт наблюдателя и наблюдаемой реальности. Ментальный и эстетический. Мы же, по счастью, другого не знали и без всяких сомнений из прагматичных соображений выбирали, как соотносить себя с советской безысходностью.

Толстяк Юрий собирался пойти по гуманитарной линии, Алекс - в архитектуру, поскольку его отец был архитектором. Я, распропагандированный советским фильмом «Девять дней одного года» (1961), в котором героический физик, такой же идиот, как Васков, одухотворенный артистом Баталовым, облучался до смерти, но продолжал делать атомную бомбу, думал о карьере ученого физика.  

Очевидно, я не очень отдавал отчет, что физика в СССР – это не только споры в ресторанах, амуры с коллегинями, как в фильме, но и армия, секретность, абсолютный запрет на выезд и – да, вот это облучение.

 

Кадр из фильма "Девять дней одного года", сцена в ресторане. Красиво, но непонятно, чем закусывали.

 

***

NB. Любопытно, что художественную силу фильму делали советские звезды, многие из которых очевидно были далеки и от военной физики, и от советской власти. Сыгравший позже диссидента Тибула в «Трех толстяках» Алексей Баталов считал Сталина бандитом. Родственник репрессированных Иннокентий Смоктуновский в числе «двадцати пяти» подписал письмо Брежневу против реабилитации Сталина. Михаил Казаков в конце концов эмигрировал в Израиль. Текст за кадром читал Зиновий Герд, с которым я познакомился за кулисами «валютного» театра Образцова, где для меня происходили многие интересные и несоветские вещи, вроде закрытых просмотров. Герд уже в советское время объездил всю Европу, и я помню, как нищие невыездные актеры того же театра одалживали у него деньги. Герд их тут же вынимал из кармана и раздавал. Не уверен, что все потом возвращали.

А снял фильм Михаил Ромм, получивший тучу премий и орденов за фильмы про Ленина, но в конце концов увековечивший себя на все времена документальной, но весьма подозрительной картиной «Обыкновенный фашизм». «Он это про кого?» - спрашивали мы.

***

 

Будущее скорректировало наши планы. Пожалуй, все удалось лишь Толстяку Юрию – он поступил на филологический факультет в МГУ. Алекса, как еврея, бортанули в Архитектурном, и он перекинул документы в МИСИ (инженерно-строительный институт). Меня же в МИФИ не пропустила медицинская комиссия, найдя, что мое плоскостопие несовместимо с профессией делателя атомных бомб, и я перекинул документы в технический ВУЗ попроще. Парадоксально, но плоскостопие столкнуло меня с тупиковой траектории. А хуже всего будущее обошлось с гением нашего класса – А. Лозовским.

Это отдельная история, которая не дает забыть себя.

 

2. Судьба А. Лозовского

В девятом классе нас посетила фигура гения. А.Лозовский уже в совершенстве знал английский, уже имел представление о высшей математике, решал сходу задачи уровня олимпиад. К тому же он не чурался определенной народности, популизма, поскольку за ним ходила целая клака соучеников, смотрящих ему в рот. На тусовках он мог пить портвейн прямо из горлышка с акцентом «и это мне по плечу».

На самом деле, я тоже желал бы близко подружиться с Лозовским, поскольку он восхищал и меня, но меня не устраивал клака простаков вокруг него, а на интимно короткой ноге с ним я определенно не дотягивал. Мне не давался английский, да и математически мыслил я не так быстро, как он.

Чем я мог его подкупить? Очевидно, он был продуктом многих репетиторов, а я – фактически брошенный ребенок без стартового импульса. Мои родители были свято уверены, что благородно жить в бедности, а моя жизнь сама должна как-то образовываться. Что вырастит, то и вырастит.

Сомнения, впрочем, порождала манера Лозовского читать газеты.

Каждый день на переменах он появлялся с пачкой советских газет, которые торчали у него их разных карманов, и он, кривя рот, начинал их, как взрослый, просматривать по диагонали. Это так поражало его же клаку, что они тоже напокупали себе газет, благо газета в СССР стоила в пределах пяти копеек, и тоже выстраивались рядом, кривя рот. Меня с Алексом это смешило. Прежде всего, потому, что в СССР совершенно не нужно читать много газет. Все газеты были похожи одна на другую. И писали там одно и то же. Да и чего он хотел из них вычитать? Растут ли надои?

Толстяка Юрия Лозовский откровенно раздражал, но потому что его раздражали все, кто мог бы казаться лучше него. Я бы его тоже раздражал, но Юрий считал, что вот я-то не конкурент. Юрий явно был сильнее меня в гуманитарной сфере, которую считал перспективней технической, я же для него был чем-то вроде сироты или пролетарского выдвиженца.

Другое дело, Лозовский с репетиторами…

Однако, поступая в престижный ВУЗ, Лозовский тоже пролетел по пятому пункту[1] и тоже бы отодвинут в ВУЗ попроще. Но в отличие от меня и Алекса, для которых фальстарт не только не стал трагедией, но в какой-то степени спас от нежелательных продолжений, для Лозовского подобный сценарий обернулся крахом всей планируемой судьбы.

Я действительно считал, что Лозовский – это, скорее, подарок Системе, нежели обременение. Советская власть должна была бы беречь таких людей и использовать их на полную катушку вместо того, чтобы выкинуть на помойку. Но перефразируя поэта[2], который писал: «Гвозди б делать из этих людей, крепче б не было в мире гвоздей», - она действительно пустила Лозовского на гвозди.

Много лет спустя наш класс – хоть еще не старики, но солидные люди – снова собрался по инициативе тех «энтузиастов», которые остались в нашей экспериментальной школе работать учителями, как будто бы им не хватило школьных лет.

Так получилось, что они повели меня к Лозовскому, которого я застал в совершенно советской квартире (уже началась мода на евроремонты и перепланировку, но она это место не коснулась) и – бог мой! – на костылях и с испорченным экземой лицом. Судьбе, видимо, показалось мало, что она из гения сотворила ноль, но еще и подстроила автокатастрофу. Профессионально отмечая детали, я обратил внимание на то, что компьютер его, на котором он попытался представить свои достижения, устарел, а в холодильнике мерзла тарелка с «макаронами по-флотски»[3], совершенно советская еда. В квартире совершение не чувствовалось присутствие сил поддержки, которые в отрочестве Лозовского вкладывали в него деньги и готовили к стремительному взлету, жена ушла – зачем ей инвалид?

Когда я прощался, Лозовский проводил меня до двери, и расстались мы очень тепло. Похоже, Лозовский только сейчас обратил на меня внимание, что я существовал, - когда я стал известным журналистом, и до него дошло, что ранее я учился с ним практически рядом.

«У тебя есть перспективы на полную реабилитацию?» - поинтересовался напоследок я. «Конечно, все заживает», - с прежней самоуверенностью ответил он. Лозовский умер через полгода.

 

3. Переступи порог – там огромная яма

 

Итак, мы убедились, что переход от отрочества к серьезной молодости сопровождался неким порогом, за которым взрослые вырыли яму, прикрыв ее веточками. Один из культовых фильмов того времени так и назывался – «Переступи порог», 1970. В этом фильме герой, обладая всеми преимуществами, необходимыми в эволюционной конкуренции, - умен и красив, спортивен, - по непонятной причине пролетает, как Лозовский.  Еврей, диссидент? Нет, не еврей, но лицо слишком интеллигентно. Еще не диссидент, но хотелось бы знать, куда в дальнейшем карма заведет героя.

Доживем до понедельника, фильм 1972 года. В этом фильме герой, обладая всеми преимуществами, необходимыми в эволюционной конкуренции, - умен и красив, спортивен, - по непонятной причине отторгается Системой.

 

Фильм оппонировал другой советской картине того времени – «Доживем до понедельника» (1968), обе они показывали изгойство подрастающей молодежи, не воспринимающей советский идеологический стандарт.

Однако «Доживем до понедельника» был признан актуальным и публицистичным, о нем долго говорили, а «Переступи порог» отодвинулся на задний план, хотя именно в нем наиболее ярко показано экзистенциальное, то есть не имеющее конкретного повода, противоречие Системы и подрастающей интеллигенции.  

В фильме играл Юрий Визбор (директора школы), которому я показывал первые литературные опусы. Вот он точно был евреем, а его отец расстрелян на Бутовском полигоне в 1938 году.

Важнее, в данном контексте, сама яма за порогом, прикрытая веточками. О ней нам никто не рассказывал. Школа к эмоциональной встрече с «порогом» никак не готовила, а родители о пороге, как о пороге, не думали – то ли забыли, то ли потому что были воспитаны в иной культуре, где упасть в яму и обживать ее – это нормально, это значит быть в жизни… честным.

Тем не менее, я знал, что не попасть в институт и уйти в советскую армию – это яма, это катастрофа. Во-первых, потому что ты теряешь два года жизни, а во-вторых, потому что там тебя могут элементарно убить.

Тебя могут сбросить вниз с неисправным парашютом, переехать на танке и случайно пристрелить на учениях, и я точно знал, что физически не в состоянии выдержать двадцатикилометровый марш-бросок. Но и ВУЗ создавал развилки, если не уходить в регулярную армию. С моей физико-математической подготовкой я мог вполне попасть и в МИФИ, но дальше угодить в такой режим секретности, что это походило бы на ГУЛАГ или, по крайней мере на «шарашку»[4].

Лозовский вот в яму упал. Я избежал многих неприятностей. Толстяк Юрий вытянул выигрышную карту. Алекс выкручивался.

Незадолго до окончания школы к нему явился «черный человек» и предложил пойти на работу в КГБ. Я знаю об этом только потому, что, пока они беседовали на нижней площадке между этажами, я ждал Алекса на другой, повыше, и я имел возможность их видеть. Трудно сказать, зачем неблагонадежный Алекс потребовался КГБ.  Я подозреваю, что в конторе предугадывали, что когда-нибудь Алекс попадет в список эмигрантов (так и случилось через шесть лет) и планировали иметь в нем своего агента. После разговора с представителем Конторы Алекс поднялся ко мне рассерженным, я же немного расстроился, что КГБ пока что не обращал на меня никакого внимания.

 

4. Проблемы высшего образования

 

Получение высшего образования в моем случае выглядело странно. Меня совершенно не волновали радиотехнические ништяки[5]. Обнаружив в Институте весьма неплохую библиотеку, я прочитал весь набор партийных документов и выступлений, связанных с ХХ Съездом. Возможно, в других местах их изымали, но технический Институт в этом смысле был как заповедник на отшибе. Затем я подсел на Достоевского, благо выходило в свет полное собрание сочинений вместе с дневниками и исповедью Ставрогина. Достоевский казался мне на тот период единомышленником-антисоветчиком, поскольку критиковал социализм и был против революций, следовательно, против Октября.

Что касается Толстяка Юрия, то у него никаких проблем с образованием не возникало. На филологическом факультете МГУ ему предписывалось заниматься словесностью, а раз так, то вот вам образцы – и Юрий исправно снабжал нас забытой литературой (например, люто ненавидящим советскую власть Федором Сологубом) и копиями запрещенки из спецхрана, которые ходили по Университету.

В 1970 году всех потрясла рок-опера «Иисус Христос — суперзвезда», которая открыла для нас мир Евангелий. Не в религиозном смысле, а в смысле направления идей. Мало того, что мы наконец познакомились с историей возвышения и гибели бедного еврейского пророка две тысячи лет назад, но и прониклись конфликтом Иисуса и Иуды, который в версии Эндрю Ллойда Уэббера и Тима Райса предал Иисуса не из корысти или же из-за репрессивного давления римских оккупантов, но потому что злополучный ученик Христа так толкал последнего к более радикальному сопротивлению тирании. Или, может быть, он хотел проявить в Иисусе Бога? Так или иначе, это было предательство из веры и завышенных ожиданий.

Но что меня во всем этом поражало, так то, что Евангелие – сложные поэтические произведения - были созданы тогда, когда ментально Русь вообще была никакой, черной дырой, а какая-либо литература в ней стала появляться только тысячелетие спустя.

Проникнувшись, я и сам стал сочинять.

И когда в Институте решили изготовить с миру по нитке концерт, я возьми, да и предложи: а давайте я прочитаю свои стихи.

«А что? – Давай!»

Самое невероятное, что никакой предварительной цензуры не предусматривалось, настолько все были уверены в политической покорности технарей, и в какой-то момент я просто вышел на сцену и прочитал…

 

Евангелие от...

 

Я не понял... Спросил пилигрима:

"Это плотники там у креста?"

Но смеялся возница криво -

Просто там распинали Христа...

 

Просто. Там. Распинали. Христа.

 

Сколько ж будет тот ужас сниться?

Этот холм, эти два горба,

Эти смазанные, потные лица,

Эта грязь, и старик, и арба,

 

Как толпа подтолкнула поближе,

Как держал меня сзади возница

Как глаза мои, глаза мой, Боже,

Их зовут расступиться!

 

Но нет! Распинали Христа!

 

А потом вдоль дороги и наискось,

Шел я в брызгах солдатского топота,

И мечтал, и молил, и не каюсь:

Ниспошли, ниспошли нам потоп!

 

За то, что мы распинали Христа!

 

     И путь мой рассек пространство,

     И я не причем - просто так получилось,

     И понял я - кончатся странствия,

     И я напишу, что Случилось... 

 

В стихотворении, как видно, меня интересовал народ, по какой-то причине солидаризовавшийся с тиранией, и Наблюдатель-интеллигент, выпиленный из народа. Институт шокировано замер. В этот день меня официально записали в неблагонадежные. Зато «культурник» на зарплате, - советская власть держала и такие экзотические ставки в штатном расписании, - личный друг Льва Круглого[6], взялся со мной ставить моно-спектакль «Гамлет», образец которого держал на виниловом диске в исполнении этого своего друга.

Кстати, вы не забыли, что я получал высшее образование не в театральном или литературном вузе, а в военно-техническом?

 

5. Светская жизнь

С легкой руки шестидесятников и в частности Василия Аксенова постшестидесятники уверовали в ресторанную романтику. Создавалось впечатление, что все свои вопросы то поколение решало исключительно под коньяк и селедочку и на этих площадках строило свои либеральные колонны, чтобы броситься на штурм тоталитаризма… Там же играл прорывной джаз и задруживались артисты всего мира, невесть каким образом оказавшись в Тмутаракани. Хотя Элтон Джон, оказывается, и действительно «забегал» в СССР в 1979 году и ел мороженое на футбольной трибуне под восхищенными взглядами советских фотографов.

Элтон Джон ест мороженое на футбольной трибуне

 

Тем не менее, это был очень странный и несколько лживый взгляд на реалии эпохи, поскольку «элтоны джоны» до широкой публики не добирались, а советские рестораны – это были, скорее, охотничьи угодья КГБ, чем оазисы либерализма, и все столики прослушивались. Но нет, шестидесятники как будто лезли очумело в эти рестораны поговорить, как в сегодняшний Facebook, и потрясали друг перед другом медальками известности. Там же свершались и жизненные драмы, отголоски которых вы можем обнаружить даже у Бродского:

 

Хотелось пить. Я двинул наугад

по переулкам, уходившим прочь

от порта к центру, и в разгаре ночи

набрел на ресторацию «Каскад».

Шел Новый Год. Поддельная хвоя

свисала с пальм. Вдоль столиков кружился

грузинский сброд, поющий «Тбилисо».

Везде есть жизнь, и тут была своя.

Услышав соло, я насторожился

и поднял над бутылками лицо.

«Каскад» был полон. Чудом отыскав

проход к эстраде, в хаосе из лязга

и запахов я сгорбленной спине

сказал: «Альберт» и тронул за рукав;

и страшная, чудовищная маска

оборотилась медленно ко мне.

 

В чем не было ничего особенно удивительного. Пока западный человек покорял, если хотел, Килиманджаро (если не хотел, то не покорял) и качался на гигантской океанской волне, советский шестидесятник принципиально бессобытийной эпохи застоя в СССР покорял ресторан ЦДЛ (Центрального дома литераторов) и этим заполнял свою жизнь.

Конечно, это сужение пространство свободы было унизительным, хотя вы можете и переспросить: «А как же Гагарин? Он же у нас в космос полетел».

Но Гагарина посылало в космос государство, сам бы он не вырвался даже из деревни Клушино. Герои «Девяти дней одного года» тоже хоть и бродили, как боги, между своих чудовищно дорогих ускорителей, обсуждая их потом в ресторанах наравне с тем, кто кого любит, кто кого бросил, но собственных средств и возможностей у них было на грош.

Да, писатель Анатолий Гладилин отправился «познавать космос жизни», но для этого взял командировку в государственном журнале. Потому что кем были советские писатели в советское время? В любом случае, они были на службе у советского государства.

Государство обучило их писательскому ремеслу в соответствующих институтах, выдало удостоверение, что они имеют право писать, и в дальнейшем так или иначе оплачивало творческие командировки, одновременно требуя, чтобы продукт соответствовал определённому стандарту.

К этому обе стороны отношений, в общем-то, притерпелись, борясь в основном за уровень планки возможного. Когда же наших героев обстоятельства вытеснили за периметр советской страны, парадигма писательства поначалу не слишком изменилась. Их востребовало точно такое же государство, только западное. Работа на радиостанциях и в журналах, издаваемых на Западе, финансируемых какими-то непонятными структурами. И казалось, что это нормально, и так будет вечно. На мне государство закончилось в конце восьмидесятых, больше я на него не работал, но шестидесятник не мыслил человека вне государства – хорошего или плохого. Что он мог сделать чисто от себя без санкции и допфинансирования – отправиться выпить и поругать советскую власть.

Я и сам не избежал этого поветрия, курсируя меж двух «злачных» мест – ЦДРИ (Центральный дом работников искусств) и ВТО (Всероссийское театральное общество), на присутствие в которых, в общем-то, не имел никакого права. Но «деятели искусств» ведь тоже не могли существовать без восторженной молодежи типа меня. Тем более, что времена были еще бедные, и никто не заставлял одеваться по фирме. С бутылкой жигулевского пива и заветренным бутербродом можно было классно провести время. А в мягких обволакивающих креслах кинотеатра ВТО поэкспериментировать на последних рядах в сексуальных касаниях с подругой.

 

6. Аксеновщина live

 

Вот я написал, что не имел право на светскую тусовку. А ведь это не совсем так. Меня туда прописала моя Тетя (не люблю это слово, какая-то «тетя Мотя»), актриса московского театра, пытавшаяся заменить собой моих пролетарских родителей. Она меня пристрастила к кино и к «закрытым» просмотрам, знакомила с коллегами.

Моя тетя - актриса

 

Вот я написал о фейковости ресторанной романтики, а сам в это время тусовался с пианисткой из ресторана гостиницы «Россия» – Марией Либстер.

То есть все совпадало по Аксенову: ресторан, огромный рояль, хрусталь и люстры, интеллигентная еврейка, подсобки с недопитым шампанским, как в «Вокзале для двоих»[7].

Мария из города Грозного (не подозревал, что он превратится в зловещий символ девяностых)  была интересной девушкой, которая одновременно могла выглядеть и красавицей, когда одевала платье для выступлений, и уродиной в обычном прикиде – со своим микроскопическом ростом и сутулостью, из-за которой вы даже начинали подозревать горбатость. Я содрогался, раздевая ее. Мы то сближались, то отдалялись, понимая всю рискованность подобных отношений, да и какая перспектива оставалась у Марии? Квартиры нет, съемные комнаты, грубые хозяева. Я думаю, она нацеливалась на отъезд, не пуская корней в Москве. Для меня же секретность – стигмата технического образования, закрывала такие пути.

 

7. Шестидесятник в натуре

 

 Катакомбный мир советской эры

обрушился и увлек за собой одну из

самых интересных культур этого

века. Уже сегодня забыто почти все,

чем питалась и держалась жизнь этих лет.

Именно теперь, а не вчера настало

забывание. Но остается еще два-три десятка

людей в стране, которые не забыли,

что прошлое — это реальность.

                                               Журнал "Век XX и мир"

 

 

 

Однажды Тетя познакомила меня с настоящим действующим бардом, и о нем я просто обязан вспомнить. Бард был, похоже, зациклен на горах, лыжах и мужской дружбе. Об этом он иногда писал короткие статейки. Интеллектуалы 70-ых читали их с улыбкой, а может, и не читали. Зато в кругу таких же зацикленных он имел бешеную популярность. Нет, говорят, лучших моментов, чем сесть у костра и спеть его песни. Однажды одна московская чета даже выкинула всю мебель из квартиры и разбила в ней палатку, чтобы продолжить сладкую иллюзию. Такой романтизм властями поощрялся. Пусть лучше ходят в горы, чем на демонстрации. В свою очередь «туристы» полагали, что вся правда жизни — это правда натянутого каната, дружба — это когда тебя вытягивают из расщелины, а риск — это риск сложного маршрута. О том пел в своей программной песне и Володя Высоцкий:

«Если друг оказался вдруг, Парня в горы тяни - рискни! Не бросай одного его…»[8] (1966).

Но в суетливом городе некуда было тянуть, надо жить по другим меркам и стрелять рубли. Я и сам знал одного молодого прокурора (моего шурина в будущем, если честно), не очень здорового и не очень смелого в социальном плане человека, так он единственно когда чувствовал себя хорошо, это когда висел над средней руки пропастью советского Кавказа.

Бард, к которому мы пришли, обо всем этом пел и звали его Юрий Визбор, показавшийся мне таким очень приятным и умным проходимцем. Он сидел упитанный, сильный и проницательный. В углу нормально захламленной комнаты стояли огромные лыжные ботинки и лыжи. Главным же в комнате был письменный стол со внушительной пишущей машинкой. Загородившись странными приборами с перепутанными проводами, возможно, магнитофонами, Юра читал книжку и делал вид, что внимательно слушает.

Тетя, которая меня привела, что-то невпопад бредила по поводу новой постановки МХАТа. Когда она ушла, Визбор вдруг посмотрел на меня и спросил: - А откуда, собственно, ты про меня знаешь?

Вопрос был не простой, но Визбора он волновал. Дело в том, что в 70-ые годы фамилия его практически не встречалась. Видимо, наблюдался какой-то рецидив недоверия к бардам, пусть даже и к таким "безобидным", как Визбор. Однако в голове у меня сидела его песня, которую я часто слышал в своем неконструктивном возрасте. «Мама, я хочу домой№, - бодро и радостно пел Визбор по радио. Память услужливо зафиксировала фамилию автора и отложила про запас, чем-то прочно связав с общей атмосферой 60-х годов. Когда в «Повторном» пошел "Июльский дождь"(1966) с Визбором в одной из ролей, я его, конечно, тоже посмотрел. А еще Визбор очень убедительно сыграл Мартина Бормана в культовом советском сериале «Семнадцати мгновений весны» (1973). Советский писатель не будет столь убедительным в роли матерого врага, - еще подумал я про себя.

 

Юрий Визбор как Мартин Борман

 

Так приблизительно я все и объяснил, с юношеской агрессивной привычкой самоутверждаться везде, где только можно, попытавшись развить, почему я не принял фильм Хуциева.

В заключительной сцене, сказал я, Хуциев показал, как в День победы ветераны и их дети стоят так, будто бы они готовятся к последующей переделке мира в соответствии с пониманием высшей справедливости. К сожалению, к этому времени, по крайней мере, мне, стало очевидно, что ветераны наши... м-да... как-то сникли и что прошлых испытаний им вполне хватило. Что они предпочитают по грибы ходить и картошку сажать, а их дети - использовать полагающиеся отцам льготы по назначению и с наибольшей отдачей.

- Фильм оказался неоправданно оптимистичным, — сказал я и хотел добавить, что автор честно ошибался.

- А ты бы хотел, чтобы он оказался оправданно пессимистичным, - усмехнулся Визбор.

На этом мы тогда как бы закончили, но смысл того обмена репликами я понял только годы спустя. Вообще, парадокс (если можно так сказать) заключалась в том, что многие шестидесятники числились либералами, но не были диссидентами. Вы помните, Лев Круглый говорил: «Я не диссидент, потому что боялся и в лагерь не хотел, поэтому просто уехал». Зиновий Герд объехал с валютным театром весь мир, на него накопились тома доносов в КГБ (ему их показал «свой» человек из КГБ). Но Герд тоже «кололся», практически на смертном одре: «Я всю жизнь врал за границей, потому что боялся чекистов, которые всегда ездили с нами за границу как работники Министерства культуры». Якобы он не представлял жизнь без «без матерщины даже нашей». «Не могу без этой блевотины жить. Без тех страшных вещей, которые у нас происходят. Это мои вещи. Это в моей семье происходит».[9] У Визбора отца расстреляли на Бутовском полигоне, но и он не был диссидентом, черпая моральные силы не из бескомпромиссного отрицания советской власти и ее производных, как это сделал в конце концов Александр Галич, а из легенд о мужской дружбе и в прошлой войне.

Сегодня вопрос с политической недооформленностью шестидесятников снова обострился, когда публика обнаружила вдруг оскорбительные слова в адрес Украины у бога российской поэзии – Иосифа Бродского.  А ведь у него есть оскорбительные слова и в адрес Грузии и грузин. Разве строчка «Вдоль столиков кружился грузинский сброд, поющий «Тбилисо» не оскорбительна? Многие стали спрашивать: а если бы шестидесятники дожили до наших дней, с кем бы они были? С кем бы был Володя Высокий, который пел о войне, как будто сам воевал? С кем бы был Иосиф Бродский? Куда бы пришел в итоге Визбор? Могли ли они эволюционировать в «ватников»[10], как стал им отчасти Солженицын или же совсем не отчасти первый главред перестроечной «Независимой газеты» Виталий Третьяков? В оправдание Бродского, однако, замечу: он в то время, когда писал компрометирующие строчки, не разделял россиян, грузин и украинцев. Они все были для него советским народом, то есть «сбродом», и считал, что мог обзываться как угодно.

***

 

Кроме странного фильма «Июльский дождь», которого критика окрестила шедевром, восходящим к эстетике новой волны, Визбор этих лет отметился пьесой «Автоград XXI», революционной по форме и, по первому впечатлению, ретроградной по содержанию, посвященной новому автозаводу в Тольятти. Критиковать себя за нее Визбор мне запретил. На сцене артисты захаровского «Ленкома» что-то пафосно доказывали и все это сопровождалось ударными композициями некой рок-группы. Хотя, казалось бы, в чем тут революция? Причем тут рок?

В СССР и без пьесы Визбора и постановки Захарова строили заводы, а заводы выпускали разные штуки. Это как бы идеология СССР: больше заводов и больше разных штук. Группа А опережает группу Б. Кстати, сегодня у нас «21» и что у нас с автопромом? Где встали, там и легли?

Но какая-то революция все же в этом была. Дело в том, что тольяттинский завод копировал Fiat, а реформаторы исподволь предлагали копировать у Запада вообще все подряд. Я читал стенограммы хозяйственных активов того времени, так они протекали так. Кто-то вставал и говорил: смотрите, какие хорошие на Западе пылесосы, давайте сделаем такой же. Или: у них везде стоят автоматы с газировкой, давайте и мы поставим. Смешно получилось с баночным пивом. Когда в СССР узнали, что в Америке пиво закатывают в банки, то стали потешаться: жидкость в консервных банках – маразм какой! И тут же скопировали. Причем первые банки напоминали гильзы от артиллерийских снарядов, поскольку их могли делать только на соответствующем оборудовании. Но понятно, что дальше (чем черт не шутит) можно попытаться скопировать и капитализм, и политическую систему. Академик А.Сахаров оформил это в антисоветскую теорию политической конвергенции[11].

«Июльский дождь» был шедевром… невразумительным. В нем говорили непонятно что и непонятно о чем. Визбор пел невпопад то песни Окуджавы, то свои. Зрима отсылка к последней войне. Ожидание, предчувствие, а может быть ностальгия по лучшим годам нашей жизни? Визбор не воевал – когда началась война, ему было 7 лет, но моя Тетя застала войну по касательной в санитарном эшелоне, отчего впоследствии та разрослась в ее голове в грандиозный катарсис. Еще большим катарсисом война была для невоевавших Визбора и Высоцкого. Ну, так это тоже естественно для шестидесятников. Война сломала сталинизм и смягчила режим – что чистая правда. И вряд ли следует удивляться тому, что шестидесятники сумели закрыть глаза на то, что там, где прошла Красная армия - освободительница, везде расцвели диктатуры. Но ситуация и вправду эволюционировала вроде удачно. Заплечного мастера Берию расстреляли. На обломках сталинизма прошел Всемирный фестиваль молодёжи и студентов в 1957 году. Хельсинская конференции 1975 года вообще открыла невероятные перспективы. Кто ж мог тогда знать, что и русский фашизм никуда не денется, а КГБ в 1991-ом лишь отступит на заранее подготовленные позиции, и что в конце пути нас ждет Катастрофа, какой свет не видывал? Ни Визбор, который умер в 1984 году, ни я, который жив до сих пор, этого не знали. Трагедия этого поколения в том (...ах если б тогда это понять), что оно не просчитывало, что в глазах потомков оно предстанет (или будет забыто) с печатью интеллектуальной недоношенности...

Сборник произведений Визбора некий критик мудро предварил следующей констатацией, подчеркивая безвременье шестидесятничества:

«Поколение, впитавшее эту память, прошло своим маршрутом меж войнами: от последних выстрелов Отечественной войны и до первых выстрелов, под которые стала распадаться держава.

Поколение пропело свои песни у костров — под треск стреляющих веток.

Поколение успело понять, откуда оно и зачем было создано, прежде, чем огонь угас.»[12]

Или вот еще: 

«Герой говорит про вертолеты, потому что ощущение смысла жизни, бесконечной ее наполненности, которое он носит в себе и без которого гибнет, — неизречимо. Определения тавтологичны. Если он не скажет про вертолеты (про альпинистскую стенку, армейскую лямку), то он скажет, что самое дорогое — это жизнь (и тотчас замолчит, чтобы не повторять Николая Островского). Но кто же спорит с тем, что жизнь — самое дорогое? Или он скажет, что надо быть человеком. Ну, правильно. А дальше?

Дальнейшее — молчание…»

 

Что касается «Июльского дождя», то, если искать в нем его истинную «шедевральность», то, наверно, она обнаружится в раннем представлении о «Прекрасной России будущего», когда люди собираются и разговаривают, поют песни под гитару, из окон доносятся Шарль Азнавур и Луи Армстронг, по радио транслируется футбольный матч с мировыми командами. Репродукции картин демонстрируют всемирность этой «прекрасной России», данной в мечтах. Все это могло быть так… А могло и быть снова сломано. Россия – она такая: что-то либеральное начинается, а потом приходят «серые».

Я довольно часто наведывался в квартиру Визбора, что на улице Чехова, где бард почему-то жил один, и со стороны я видел, что с ним происходили какие-то не очень положительные изменения. Он встречал меня непонятной болезненной надтреснутостью, зябкостью в усыхающей фигуре, смешно утеплившись... То же мне — великий лыжник!

Он протежировал мои публикации, делясь контактами в «Юности», но ничего, конечно, мы не опубликовали, да я особенно и не верил в это. Все равно я был очень, очень ему благодарен, благодарен за то, что в тот момент он оказался единственным человеком, который дружески поддержал меня в убеждении, что писать - не совсем пустое дело. По-прежнему, по стенам висели подарки друзей и поклонников. Визбор, бодро раскуривающий шкиперскую трубку. Визбор, лихо стоящий с лыжами в ярком горном солнце... Когда Визбор «ушел», я написал…

 

Ю.Визбору, с грустью

 

Может, быть не все, как хотели мы,

Может, груз наш заплечный не груз,

Только все же мы бились с метелями,

И в крутой уходили мы спуск,

 

И в сугробы врезались мы лыжами,

Всю хандру выгоняя из пор,

Обрастали бородками рыжими,

Красовались — романтики гор.

 

Был гитарный угар, и размах, и отель,

Но бывали мгновенья, когда б ты спросил:

«Все ли сделал ты так, как ты раньше хотел?»

Но тут побоку боль, и не трать лишних сил...

 

Било солнце в глаза, хмель морозного неба,

За кордоном еще даты все и срока,

Ты не знаешь, где цель сумасшедшего бега,

И не знаешь, куда заведет нас строка,

 

А потом мы в квартирах, и ведь некуда деться,

Я и сам к сорока горький всход свой пожну,

Ты ж как будто хотел задержаться в том детстве,

Где здоровый, как черт, ты вставал на лыжню,

 

Только стол все массивней, только кресло все глубже,

В дней лесу — как растерянный мальчик...

Мы писали про то же — про горы и дружбу

И несли все туда же — в несерьезный журнальчик...

---

[1] В советских паспортах образца 1953—1973 гг. пятым пунктом шло социальное положение (а национальность — третьим).

Идиома «пятый пункт» («пятая графа») часто употреблялась для обозначения конкретно еврейской национальности.

[2] Стихотворение Николая Тихонова

[3] Макароны по-флотски — блюдо из советских макарон плохого качества с измельчённым отварным мясом, по какой-то причине не использованным по назначению. Рецепт сформировался в СССР в 1950-х годах. Не уверен, что макароны по-флотски ели какие-либо матросы. Во всяком случае, на военных сборах в 1977 году это блюдо ни разу не попало в меню.

[4] Шарашка (также шаражка, шарага от «шарашкина контора») — разговорное название НИИ и КБ тюремного типа, подчинённых НКВД/МВД СССР, в которых работали осуждённые учёные, инженеры и техники. В системе НКВД именовались «особыми техническими бюро» (ОТБ), «особыми конструкторскими бюро» (ОКБ) и тому подобными аббревиатурами с номерами. К нам пришла от Солженицына – из романа «В круге первом».

[5] Жаргон. Что-то очень хорошее, отличное, являющееся источником приятных эмоций.

[6] Советский, впоследствии французский актёр театра и кино, в 1979 году эмигрировал из СССР, в Германии работал диктором на радио «Свобода». Сам он пояснял такое свое решение: "Многие этого не понимали. Даже Володя Высоцкий, с которым я был хорошо знаком, смотрел на меня, как на придурка, когда узнал, что я эмигрирую. Но мне так опротивело, что разные идиотские организации все время лезут в душу! Я был инакомыслящим, но не стал диссидентом, потому что не выдержал бы лагерей. Поэтому нашел для себя единственный выход - уехать. Тогда навсегда покинуть СССР можно было только по израильской визе. Мол, те, кто сбегают - это «отщепенцы», а ими удобнее всего было считать евреев". Источник: https://stuki-druki.com/authors/krugliy-lev.php Штуки-дрюки ©

[7] Культовый фильм Эльдара Рязанова 1982 года

[8] Бардовская песня Владимира Высоцкого 1966 года

[9] Взято из последнего интервью Янека Светлого

[10] Оскорбительное прозвище постсоветских конформистов, вставших на путь имперского патриотизма

[11] Сахаров А. Д. Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе, 1968

[12] Л. Аннинский, декабрь 1997