Горы вместо протеста: почему шестидесятник Юрий Визбор не стал диссидентом
Один из первых советских бардов, отца которого чекисты расстреляли на Бутовском полигоне, считал, что сталинизм уже никогда в страну не вернется.
Сергей Митрошин
Однажды моя тетя, актриса московского театра, познакомила меня с настоящим действующим бардом, и о нем я просто обязан вспомнить. Бард был, похоже, зациклен на горах, лыжах и мужской дружбе. Об этом он иногда писал короткие статейки. Интеллектуалы 70-ых читали их с улыбкой, а может, и не читали. Зато в кругу таких же зацикленных он имел бешеную популярность. Нет, говорят, лучших моментов, чем сесть у костра и спеть его песни. Однажды одна московская чета даже выкинула всю мебель из квартиры и разбила в ней палатку, чтобы продолжить сладкую иллюзию. Такой романтизм властями поощрялся. Пусть лучше ходят в горы, чем на демонстрации. В свою очередь «туристы» полагали, что вся правда жизни — это правда натянутого каната, дружба — это когда тебя вытягивают из расщелины, а риск — это риск сложного маршрута…
О том пел в своей программной песне и Володя Высоцкий: «Если друг оказался вдруг, Парня в горы тяни - рискни! Не бросай одного его…» (1966).
Но в суетливом городе некуда было тянуть, надо жить по другим меркам и стрелять рубли. Я и сам знал одного молодого прокурора (моего шурина в будущем, если честно), не очень здорового и не очень смелого в социальном плане человека, так он единственно когда чувствовал себя хорошо, это когда висел над средней руки пропастью советского Кавказа.
Бард, к которому мы пришли, обо всем этом пел и звали его звали Юрий Визбор, показавшийся мне таким очень приятным и умным проходимцем. Он сидел упитанный, сильный и проницательный. В углу нормально захламленной комнаты стояли огромные лыжные ботинки и лыжи. Главным же в комнате был письменный стол со внушительной пишущей машинкой. Загородившись странными приборами с перепутанными проводами, возможно, магнитофонами, Юра читал книжку и делал вид, что внимательно слушает.
Тетя, которая меня привела, что-то невпопад бредила по поводу новой постановки МХАТа. Когда она ушла, Визбор вдруг посмотрел на меня и спросил: - А откуда, собственно, ты про меня знаешь?
Вопрос был не простой, но Визбора он волновал. Дело в том, что в 70-ые годы фамилия его практически не встречалась. Видимо, наблюдался какой-то рецидив недоверия к бардам, пусть даже и к таким «безобидным», как Визбор. Однако в голове у меня сидела его песня, которую я часто слышал в своем неконструктивном возрасте. «Мама, я хочу домой», - бодро и радостно пел Визбор по радио. Память услужливо зафиксировала фамилию автора и отложила про запас, чем-то прочно связав с общей атмосферой 60-х годов. Когда в «Повторном» пошел «Июльский дождь» (1966) с Визбором в одной из ролей, я его, конечно, тоже посмотрел. А еще Визбор очень убедительно сыграл Мартина Бормана в культовом советском сериале «Семнадцати мгновений весны» (1973). «Советский» (по убеждениям) писатель не будет столь убедительным в роли врага, - еще подумал я про себя.
Так приблизительно я все и объяснил, с юношеской агрессивной привычкой самоутверждаться везде, где только можно, попытавшись развить, почему я не принял фильм Хуциева.
В заключительной сцене, сказал я, Хуциев показал, как в День победы ветераны и их дети стоят так, будто бы они готовятся к последующей переделке мира в соответствии с пониманием высшей справедливости. К сожалению, к этому времени, по крайней мере, мне, стало очевидно, что ветераны наши... м-да... как-то сникли и что прошлых испытаний им вполне хватило. Что они предпочитают по грибы ходить и картошку сажать, а их дети - использовать полагающиеся отцам льготы по назначению и с наибольшей отдачей.
- Фильм оказался неоправданно оптимистичным, — сказал я и хотел добавить, что автор честно ошибался.
- А ты бы хотел, чтобы он оказался оправданно пессимистичным, - усмехнулся Визбор.
На этом мы тогда как бы закончили, но смысл того обмена репликами я понял только годы спустя. Вообще, парадокс (если можно так сказать) заключалась в том, что многие шестидесятник числились либералами, но не были диссидентами. Лев Круглый, которого мне ставили в пример на курсах актерского мастерства, говорил: «Я не диссидент, потому что боялся и в лагерь не хотел, поэтому просто уехал». Зиновий Герд, которого я тоже знал, объехал с валютным театром весь мир, на него накопились тома доносов в КГБ (ему их показал «свой» человек из КГБ). Но Герд тоже «кололся» практически на смертном одре: «Я всю жизнь врал за границей, потому что боялся чекистов, которые всегда ездили с нами за границу как работники Министерства культуры». Якобы он не представлял жизнь без «без матерщины даже нашей». «Не могу без этой блевотины жить. Без тех страшных вещей, которые у нас происходят. Это мои вещи. Это в моей семье происходит». У Визбора отца расстреляли на Бутовском полигоне, но и он не был диссидентом, черпая моральные силы не в бескомпромиссном отрицании советской власти и ее производных, как это сделал в конце концов Александр Галич, а из легенд о мужской дружбе и в прошлой войне.
Сегодня вопрос с политической недооформленностью шестидесятников снова обострился, когда публика обнаружила вдруг оскорбительные слова в адрес Украины у бога российской поэзии – Иосифа Бродского. А ведь у него есть оскорбительные слова и в адрес Грузии и грузин. Разве строчка «Вдоль столиков кружился грузинский сброд, поющий «Тбилисо» не оскорбительна? Многие стали спрашивать: а если бы шестидесятники дожили до наших дней, с кем бы они были? С кем бы был Володя Высокий, который пел о войне, как будто сам воевал? С кем бы был Иосиф Бродский? Куда бы пришел в итоге Визбор? Могли ли они эволюционировать в «имперцев», как стал им отчасти Солженицын или же совсем не отчасти первый главред перестроечной «Независимой газеты» Виталий Третьяков? В оправдание Бродского, однако, замечу: он в то время, когда писал компрометирующие строчки, не разделял россиян, грузин и украинцев. Они все были для него советским народом, то есть «сбродом», и считал, что мог обзываться, как угодно.
***
Кроме странного фильма «Июльский дождь», которого критика окрестила шедевром, восходящим к эстетике новой волны, Визбор тех лет отметился пьесой «Автоград XXI», революционной по форме и, по первому впечатлению, ретроградной по содержанию, посвященной новому автозаводу в Тольятти. Критиковать себя за нее Визбор мне запретил. На сцене артисты захаровского «Ленкома» что-то пафосно доказывали и все это сопровождалось ударными композициями некой рок-группы. Либеральная новация: рок-группа внутри спектакля. Хотя, казалось бы, в чем тут революция? Причем тут рок? В СССР и без пьесы Визбора и постановки Захарова строили заводы, а заводы выпускали разные штуки. Это как бы идеология СССР: больше заводов и больше разных штук. Группа А должна опережать группу Б.
Но какая-то революция все же в этом была. Дело в том, что тольяттинский завод копировал FIAT, а реформаторы исподволь предлагали копировать у Запада вообще все подряд. Я читал стенограммы хозяйственных активов того времени, так они протекали так. Кто-то вставал и говорил: смотрите, какие хорошие на Западе пылесосы, давайте сделаем такой же. Или: у них везде стоят автоматы с газировкой, давайте и мы поставим. Смешно получилось с баночным пивом. Первые банки напоминали гильзы от патронов из толстого металла, поскольку их могли делать только на соответствующем оборудовании. Но понятно, что дальше (чем черт не шутит) можно попытаться скопировать и капитализм, и политическую систему. Академик Сахаров оформил это в антисоветскую теорию политической конвергенции.
Если «Июльский дождь» был шедевром, то не очень… вразумительным. В нем говорили непонятно что и непонятно, о чем. Визбор пел невпопад то песни Окуджавы, то свои. Зрима и отсылка к последней войне. Но к чему она? Ожидание, предчувствие, а может быть ностальгия по лучшим годам нашей жизни? Визбор не воевал – когда началась война, ему было 7 лет, а моя тетя застала войну по касательной в санитарном эшелоне, отчего впоследствии та разрослась в ее голове в грандиозный катарсис. Еще большим катарсисом война была для невоевавших Визбора и Высоцкого. Ну, так это тоже было естественно для шестидесятников. Война сломала сталинизм и смягчила режим – что чистая правда. И вряд ли следует удивляться тому, что шестидесятники сумели закрыть глаза на то, что там, где прошла Красная армия - освободительница, везде расцвели чекистские диктатуры. Но ситуация и вправду эволюционировала вроде удачно. Заплечного мастера Берию расстреляли. На обломках сталинизма прошел Всемирный фестиваль молодёжи и студентов в 1957 году. Хельсинская конференции 1975 года вообще открыла невероятные перспективы развития гражданского общества. Кто ж мог тогда знать, что и красно-коричневые никуда не денутся, а КГБ в 1991-ом лишь отступит на заранее подготовленные позиции, и что в конце пути нас ждет Катастрофа, какой свет не видывал? Ни Визбор, который умер в 1984 году, ни я, который жив до сих пор, этого не знали. Трагедия того поколения в том (...ах если б тогда это понять), что оно не просчитывало, что в глазах потомков оно предстанет (или будет забыто) с печатью интеллектуальной недоношенности...
К сборнику произведений Визбора критик Лев Аннинский написал, подчеркивая безвременье шестидесятничества: «Поколение, впитавшее эту память, прошло своим маршрутом меж войнами: от последних выстрелов Отечественной войны и до первых выстрелов, под которые стала распадаться держава. Поколение пропело свои песни у костров — под треск стреляющих веток. Поколение успело понять, откуда оно и зачем было создано, прежде чем огонь угас.»
Что касается «Июльского дождя», то, если искать в нем его истинную «шедевральность», то, наверно, она обнаружится в раннем представлении о «Прекрасной России будущего», когда люди собираются и разговаривают, поют песни под гитару, из окон доносятся Шарль Азнавур и Луи Армстронг, по радио транслируется футбольный матч с мировыми командами. Репродукции картин демонстрируют всемирность этой «прекрасной России», данной в мечтах. Все это могло быть так… А могло и быть снова сломано. Россия – она такая: что-то либеральное начинается, а потом приходят «серые».
Когда Визбор «ушел», я написал:
Ю.Визбору, с грустью
Может, быть не все, как хотели мы,
Может, груз наш заплечный не груз,
Только все же мы бились с метелями,
И в крутой уходили мы спуск,
И в сугробы врезались мы лыжами,
Всю хандру выгоняя из пор,
Обрастали бородками рыжими,
Красовались — романтики гор.
Был гитарный угар, и размах, и отель,
Но бывали мгновенья, когда б ты спросил:
«Все ли сделал ты так, как ты раньше хотел?»
Но тут побоку боль, и не трать лишних сил...
Било солнце в глаза, хмель морозного неба,
За кордоном еще даты все и срока,
Ты не знаешь, где цель сумасшедшего бега,
И не знаешь, куда заведет нас строка,
А потом мы в квартирах, и ведь некуда деться,
Я и сам к сорока горький всход свой пожну,
Ты ж как будто хотел задержаться в том детстве,
Где здоровый, как черт, ты вставал на лыжню,
Только стол все массивней, только кресло все глубже,
В дней лесу — как растерянный мальчик...
Мы писали про то же — про горы и дружбу
И несли все туда же — в несерьезный журнальчик...
От редакции «НИ»:
Эта публикация представляет собой главу из пока неопубликованной книги автора «Атлантида была страной, а атлантидцы живыми людьми».
Комментарии
Отправить комментарий